Он был человек простой, бесхитростный и незлобивый, и хотя ему не позднее других пришлось испытать разочарования, хотя он повидал на своем веку достаточно, чтобы от бесхитростности и камня на камне не осталось, и прошел через такое, после чего незлобивость можно ценить как свойство, но трудно всегда сохранять ее в душе, все эти качества были по-прежнему при нем — уж из такого теста он был сделан и такой немеркнущей простотой светилась его жизнь; и вот внутренний мир такого человека пошатнулся, потому что мысли, на которые его наводила собственная дочь, непрестанно разъедали ему душу. Поначалу он делился своими мыслями с Эгнис, и она успокаивала его, считая, что это просто так — временная блажь, но теперь он таил их в себе и дошел до того, что не мог думать о дочери без ярости.
Ледяной холод, который, как ему казалось, исходил от Дженис, жег ему сердце.
Эгнис старательно гнала от себя все мысли. Ей хотелось сладостной пустоты в голове, тишины вокруг. Ей хотелось уединения, хотелось ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не слышать — пустота в голове, ничего вокруг. Перед глазами у нее стояла Дженис, равнодушно и неумело берущая на руки Паулу, Эдвин с мольбой об утешении на лице. Она видела покачивающиеся, обтянутые бутылочно-зеленым пальто бедра женщины, которую вел под руку Ричард. Она никому не хотела зла, никого ни в чем не винила, ей не нужны были объяснения или извинения, она просто хотела пустоты и мечтала, мечтала об одиночестве.
Оставшись одна, потихоньку хлопоча по дому, она начинала напевать про себя. Песни разных времен — то целую строфу, то мотив, то просто несколько слов, какие-то обрывки и, конечно, псалмы. Один она пела особенно часто. Этот псалом стал главным ее прибежищем, когда ей хотелось погрузиться в пустоту, и она вполголоса напевала, расхаживая по пустому коттеджу:
Тихий мелодичный голосок и лицо, нежное, как яблоневый цвет, невеселое сейчас, но не утратившее способности окрашиваться вдруг румянцем, кожа, по-прежнему нежная и гладкая, и седые волосы, отливающие серебром, схваченные на затылке. Грустные слова наполняли коттедж и летели ей навстречу отовсюду, куда бы она ни повернулась. Вот кровать — свадебный подарок ее братьев, они купили ее на распродаже и волокли на руках целые четыре мили. Пивные кружки в виде веселого толстяка, которые привезла ей Дженис, вернувшись из школьной экскурсии в Моркэм. Занавески собственного рукоделия. Она останавливалась в спальне, спиной к окну, и могла простоять так битый час, уставившись на висящий на стене календарь. Раз целое утро она провела над школьными табелями Дженис — они, оказалось, лежали в ящике комода под стопкой аккуратно выглаженных, почти не ношенных рубашек Уифа. Какие надежды они возлагали на Дженис, пока она училась в школе! Эгнис никогда не пропускала торжественного дня раздачи наград и помнила названия всех книг, которыми награждали за отличные успехи ее дочь.
Если она когда-нибудь и рисовала в мечтах картину, как они с Дженис идут под руку по деревне, разговаривая о чем-то своем, а кругом все шепчутся о том, как похожи друг на друга мать и дочь, то рассталась с этой мечтой без сожаления, с нее было довольно воспоминаний. Она вспоминала, как поняла однажды, что Дженис отличается от всех, как, все больше утверждаясь в этом мнении, прилагала немало сил, чтобы это различие закрепить. Девочка любила свой дом и никогда не стыдилась его, не в пример некоторым другим, которым далеко было до нее. Она, правда, иногда затевала споры с родителями, но только для того — Эгнис это ясно видела, — чтобы заставить и их взять барьер, который сама она старательно преодолевала, или же когда хотела выверить свои умозаключения на отце. И Эгнис мирилась с этим, понимая, что при таком положении неизбежны и стычки, и взаимные обиды, разве бывает роза без шипов? По правде говоря, было что-то странное в том, как на глазах у тебя кто-то меняется, превращается во что-то совсем иное, наблюдая это, обнаруживаешь и в себе качества и черты характера, которых иначе никогда бы и не заметила. Она чувствовала в Дженис дерзание, и восхищенный шепот, который такое дерзание вызывало, возмещал чувство утраты, если оно иной раз и рождалось у нее.
Она нашла конверт с карточками, старую пожелтевшую овальную фотографию своей семьи: мать в кресле, а дети сгруппировались вокруг, как верная стража; на лицах ни улыбки, ни вопроса, все как один — стойкие оловянные солдатики. Она просмотрела карточки, протерла их носовым платком и положила обратно, туда, где они давно лежали забытые.