Он пошел к себе в коттедж уже не такой понурый, как прежде. Уголь в камине спекся в маленькую пирамидку, и требовалась большая ловкость, чтобы подковырнуть ее кочергой и пустить в середину воздуха, а затем искусно обложить ее свежим углем так, чтобы не заглушить огня. Он проделал все это весьма тщательно, подождал, чтобы огонек занялся, и пошел переодеваться, побуждаемый к тому какой-то неуловимой интонацией в голосе миссис Джексон. Хорошо бы искупаться, но, поскольку очаг не топился весь день, воду нельзя было назвать даже тепловатой.
Дженис, как всегда, опаздывала — ей жаль было поступиться двумя лишними часами в Каркастере, и потому, вместо того чтобы выезжать в пять часов автобусом, который довозил ее до самой дорожки, сворачивавшей к коттеджам, она предпочитала ехать последним автобусом и потом тащиться пешком две мили от его конечной остановки. Есть ему не хотелось, но, испытывая беспокойство и подстегиваемый им, поскольку это была первая искра, высеченная из промокшей глины его сознания, он принялся за поиски — не чего-то определенного, а так, вдруг да наткнется на что-то, от чего станет легче. Он хотел было сходить за Паулой, но Дженис предпочитала забирать ее в субботу утром, говоря, что приезжает обычно в пятницу слишком усталая и раздраженная, чтобы еще возиться с ней, тем более что девочка все равно к тому времени бывает уже в постели. Паула успела стать ему чужой за то время, что не жила у него под боком, более чужой, казалось, чем другие дети, с которыми он сталкивался в деревне. И не потому, что она была каким-то необычным ребенком, просто ему было стыдно перед ней, как было бы стыдно перед взрослым человеком, по отношению к которому он поступил дурно, — стыд приводил к тому, что он держал себя с ней неестественно, а это не могло не сбивать ее с толку и не вызывать ответной натянутости.
Он пожалел, что уничтожил все свои заметки: имея их перед собой, он видел бы по крайней мере человека, с которым ему нужно бороться. Один блокнот все же уцелел от огня, и в нем он обнаружил несколько исписанных страничек. Главным образом это были перечни. Перечень того, что он хотел бы сделать, чем хотел бы стать. С самых первых дней в Кроссбриджа. Длинный список книг — бодрые галочки против первых шести и дальше никаких пометок. Список всего, что он считал важным в жизни. Он смотрел на него с тем же чувством, какое испытываешь при воспоминании о позабытом намерении, когда-то непоколебимом, а теперь чуждом. Простейшие правила. Никаких новых идей. Вера в Нагорную проповедь: вот только уверовав наконец, он выяснил, что неспособен найти применение этой веры к жизни. Итак, снова слова. Жизнь, с такой любовью расписанная по параграфам, что-то да значила — даже если вся весомость этих записей заключалась в словах; теперь она оказалась списанной в утиль.
Одна запись больно кольнула его. Он прочитал:
«…Перед тобой стою я! Что я еще могу! Помоги мне, господи!
Лютер! Найти в себе мужество сказать эти слова! Я мог бы произнести их только в кавычках».
Он швырнул и эту записную книжку в огонь вместе с чистыми листками и бил ее кочергой, пока она не превратилась в коричневато-серый пепел. Дженис должна была появиться с минуты на минуту. Он поставил чайник на огонь. За долгое время он впервые делал какие-то приготовления к ее приезду. Открыл пачку печенья, которую, она привезла на прошлой неделе, и выложил его на тарелочку. Поставил на стол две чашки с блюдцами, сахар, молоко, нашел остатки шоколадного кекса, подаренного ему миссис Джексон, и нарезал ровными кусочками. Как это она напевала?