Ярмарка расположилась в двух милях к западу от озера за деревней Эннердэйль: небольшое скопление белых палаток среди зеленых лугов, до испарины сопротивлявшихся серенькому дню. Их путь лежал мимо нескольких новеньких дачных домиков и стольких же заброшенных коттеджей, вниз по извилистой дороге, где то и дело менялся открывавшийся им вид.
Уиф ни словом не обмолвился о Дженис. Однако об Эгнис он поговорил всласть.
— Знаешь, у нас в деревне просто не знают, как на нее смотреть, — говорил он, — она ведь родом не отсюда, но, боже ты мой, без нее они б со скуки пропали. Взять хотя бы прошлый год: перед тем как должен был состояться детский спортивный праздник, оказалось, что у спортивного комитета в кассе ни гроша! Зять Билли Менна сбежал после ежегодного бала со всей выручкой, а никто слова сказать не смеет — ладно бы чей зять, а то ведь самого Билли Менна! Ну вот, а тут, знаешь, есть много ребятишек, которые ничего в жизни не видят. То есть они, конечно, сыты и обуты, да ведь этого же еще мало. Пата Грегори знаешь? Ну так у него их десять! Почему он, между нами говоря, и живет на пособие: пособие по многодетности плюс пособие по безработице — да ему никогда своим трудом столько не заработать; и таких, знаешь ли, немало, они, конечно, и пособие берут и еще подрабатывают немного налево. Так им выгоднее. Ну ладно, так, значит, об этом спортивном празднике. Денег нет. А уже сентябрь. Никаких афиш. Билли Менн заявляет: «Праздник отменяется». Так знаешь, что Эгнис сделала? Обошла всех сама — и заметь, пешком, а погода ненастная, слякоть, снег, — обошла с жестяной кружкой, которую я для нее сделал: прорезал отверстие для монет и дырку для ассигнаций, все как полагается, и она не пропустила ни одной фермы, зашла во все дома до единого в кроссбриджском приходе и собрала шестьдесят два фунта, четырнадцать шиллингов и два пенса. Билли Менн уж тогда округлил сумму до шестидесяти трех фунтов. И все сама, по своему почину. А ведь нашлись такие, что еще и осуждали ее. Один фермер заявил, что она-де попрошайничает. Попрошайничаю? — говорит она. Я, говорит, просто получила от тебя небольшую субсидию, вроде как вы, ребята, получаете от нас, налогоплательщиков, раз в неделю круглый год и не краснеете! Это его привело в чувство. Ну а Грета Хетфингтон так перестала с ней разговаривать — сказала, что, мол, «не пристало» человеку, состоящему в церковном комитете, ходить с кружкой — это разве что под рождество разрешается. Так Эгнис пошла к ней, взяла и пошла и сказала Грете, что, видно, неладно с ней что-то, если для добрых дел ей нужно рождества дожидаться. Так прямо и сказала! И учти, ведь ни к кому она не приставала. Просто объясняла, в чем дело. А ведь дело-то хорошее.
Они миновали деревушку — на улице ни души, — перешли через мост, оставили позади домик Охотничьего клуба и подошли к ярмарке. У обочины там и сям приткнулись машины и фургоны, и три полисмена сосредоточенно прохаживались по дороге; у двоих из них были белые повязки на рукаве. Входной билет стоил три шиллинга, они уплатили и вошли.
Ярмарка расположилась на взгорье, и горы, обступавшие ее с трех сторон, с интересом взирали на людское сборище. Тучи понемногу редели, и кое-где сквозь разрывы проглядывала холодная голубизна, к которой Ричард так привык за последние несколько недель. Скоро солнце окончательно разогнало тяжелые баркасы серых облаков, и в небе не осталось ничего, кроме жалких обрывков, которые ветер трепал, словно лоскутки белой кисеи.
Ярмарка была невелика, но Уиф показал Ричарду все весьма обстоятельно. Они поспели к параду домашнего скота, который здесь осматривали и оценивали по всем статьям целое утро. Подошли к овальному большому полю, которое, как полчище жуков, окружали сплошным кольцом автомобили, и стали смотреть, как фермеры и их сыновья, работники, девушки и старики проводят вдоль каната, огораживающего поле, мерно вышагивающих коров, телок и волов. У каждого животного на стегне был налеплен номер, все были на веревке, и, когда их проводили мимо фургона с громкоговорителем, один из членов ярмарочного комитета объявлял, за какие именно статьи им присуждается приз, и казалось, этой литании не будет конца. Большинство людей, сопровождавших животных, явно стеснялись, и, даже несмотря на то, что на открытом поле их было много и находились они на глазах у сравнительно малочисленных зрителей, многие краснели или шли потупившись, словно ожидая насмешек — вполне заслуженных, на их взгляд, — за то, что лезут напоказ.
Уиф сосредоточил все свое внимание на животных, Ричард же, не отрываясь, жадно смотрел на людей, их хозяев. Кого тут только не было: пожилые мужчины, державшие веревку небрежно, за самый кончик, с таким видом, будто и не помнят, что у них там на другом конце веревки, и полностью углубленные в свои мысли, которые, очевидно, шли не дальше их собственного носа; молодые парни — сыновья фермеров, горделиво выступавшие по сырой траве и то и дело дергавшие за веревку, словно желая лишний раз показать всем, что животное это принадлежит им; подростки, которые все время вертелись, стараясь хоть на минуту высвободить одну руку, чтобы прихорошить волосы. Иногда попадался очень старый человек или же очень крупный, бросавшийся в глаза неожиданно самоуверенным видом — можно было подумать, что он участвует не в параде домашней скотины, а в параде победы, непоколебимо уверенный в своем праве на все существующие в мире ордена. С вершины горы Грайк или Крэг все это, вероятно, выглядело, как пышная религиозная процессия древних кельтов, как шествие друидов. Огромное скопление народа в таком пустынном месте уже само по себе придавало сборищу значительность, не соответствовавшую случаю. Но больше всего поразило Ричарда смущение, отражавшееся на лицах. Он уж и забыл о существовании этого чувства. А между тем оно отнюдь не говорило о робости, или ограниченности, или умственной отсталости: просто смущение считалось совершенно недопустимым в той среде, которая окружала его последние несколько лет, на той ступени жизни, где все защитные средства брошены на то, чтобы искоренить всякое чувство, из-за которого можно прослыть недостаточно передовым.