— Доброе утро, — сказал один из мужчин, задев его.
— Доброе утро, — пробормотал он, опуская голову, и в то мгновение подумал: «Ты обещал мне — мы договорились».
Сзади на его плечо опустилась чья-то рука.
— Послушайте, вам нужно побыть снаружи, хорошо?
Он обернулся, обнаружил около себя Росаса. Детектив улыбнулся, слегка сжал его плечо; затем рука в перчатке поднялась, указывая пальцем в сторону открытой парадной двери.
— Не думаю, что мы задержимся слишком долго, мистер Коннор, но вам придётся подождать снаружи со своей семьёй.
— Да, конечно, — сказал он.
— Мы это ценим, — произнёс Росас, отходя.
Теперь он двинулся вперёд, рассеянно коснулся того места, по которому похлопала рука детектива, направился туда, где Джулия стояла покинутая на крыльце — руки сложены, несчастный взгляд ищет у него какого-то объяснения. Он ничего не ответил на её призыв, вместо этого посмотрел во двор: утренний свет падал на траву, тепло и призывно; отражался от боковых зеркал двух полицейских фургонов, от хромированных деталей четырёх автомобилей без опознавательных знаков.
— Почему они здесь? — спросила Джулия.
— Не знаю, — ответил он.
Дэвид и Моника, наполовину проснувшиеся, сидели внизу ступенек, всё ещё в пижамах, молча глядели, как команда следователей входит и выходит с пустыми руками через дверной проём (время от времени кто-нибудь проводил по их волосам руками в белых перчатках).
— Чего они хотят?
— Не знаю.
Его оцепеневшее лицо не желало выдавать грядущей беды, только смущение.
«Почему это происходит? — хотелось ему спросить Росаса. — Почему вы делаете это со мной? Мы заключили сделку, вы обещали».
— Я просто не понимаю, — возмутилась Джулия и начала плакать, беззвучно всхлипывать, смахивая слёзы рукавом халата. — Я не понимаю…
— Я тоже, — вздохнул он, замечая, что несколько любопытных соседей уже замешкались на подъездной дорожке, что автомобили замедляют ход, проезжая мимо их дома.
Гнев неожиданно оживил его. Он представил себе, как найдёт Росаса, станет с детективом лицом к лицу и спросит: неужели им необходимо было столько машин? Разве нужно было заставить всю подъездную дорожку, проехаться колёсами по утренним газетам? Потому что, как бы там они ни искали, они этого не найдут. Он ничего не сделал, он уже это объяснил, ты, сукин сын! Они превратили его жизнь в неразбериху, создали ненужное количество проблем — у нас был договор, чёрт тебя побери!
Но в конце концов именно Росас нашёл его, позвал на кухню для частной беседы. Но к этому моменту он увидел, как его коробку с инструментами вытаскивают из дома, и всё его негодование выветрилось — и в незастёгнутом халате он, ссутулившись, пошёл перед Росасом, словно зомби, онемев, неспособный встретиться с детективом взглядом. То, что он услышал, казалось совершенно смехотворным, как по сценарию: не покидайте город, никуда не уезжайте, оставайтесь на связи.
— Важно, чтобы вы делали всё, что я вам говорю.
Только он не понимал; он был совершенно сбит с толку:
— Куда мне ехать? Я ничего не сделал.
— Это хорошо, — сказал Росас. — В таком случае между нами всё ясно.
— Нет, вы не можете так поступить, — прошептал он. — Вы ошибаетесь, когда так себя ведёте, вы мне обещали. — Он поднял глаза, взглянул детективу в лицо. — Конфиденциальность гарантирована, вы обещали…
Неожиданно, словно новый детектив взялся за дело, выражение лица Росаса изменилось. Без предупреждения исчез вежливый, приятный детектив, который ещё недавно был ему союзником; на его месте материализовался кто-то куда более жёсткий, суровый и совсем не такой, как прежде.
— Мы же договорились, вы обещали…
Росас придвинулся поближе, пытаясь ухватиться за пояс пижамы Джона, потянул его, говоря вполголоса:
— Давайте начистоту, хорошо? Есть люди, которые просто слонялись у туалета, как я полагаю, возбуждаясь от того, что там происходит, — но есть и такие, кто отсасывали и трахались там, — так что то, что я узнаю, продолжает меня удивлять — что вы за человек, мистер Коннор?
Захваченный врасплох, он не знал, что ответить, и, поскольку детектив решительно повернулся и покинул кухню, можно было предположить, что он уже знает ответы. Позже Росас собрал всю команду, вывел наружу и закрыл за собой парадную дверь.
Несмотря на то, что дом пережил обыск, он остался почти нетронутым (детективы действовали осторожно), и его дети теперь с гордостью носили наклейки отдела по расследованию убийств на пижамах (оба прибежали на кухню, чтобы похвастаться), и Джулия спокойно направилась к раковине (споласкивая свою кофейную чашку и ничего не говоря). Он едва держался на ногах, словно земля уходила из-под ног.
Позже он размышлял о том, что делало воспоминания о том дне такими трудными. Всё равно отдельные моменты отдавались острой болью — например, когда Джулия пришла в гараж и подошла к его рабочему столу:
— Пожалуйста, скажи что-нибудь, будь так добр…
Он сидел без слов, сутулился в своём халате. Его руки перебирали кусочки дерева, бесцельно перекладывая их на столе. Он не мог взглянуть на неё, не имел сил показать, что знает о её присутствии.
— Пожалуйста…
Она приходила дважды в надежде поговорить, сохраняла самообладание, даже сообщала неприятные известия.
— Там кто-то на крыльце, всё звонит и звонит. Я боюсь, что это репортёр.
Дважды приходила и дважды неизменно взрывалась, когда он ничего не отвечал:
— Чёрт побери, скажи мне, почему они взяли коробку с твоими инструментами? Что там такого? Что ты сделал? У меня есть право знать, скажи мне, что происходит!
Он качал головой, открывал рот, но ничего не говорил.
«Бедная Джулия, — думал он, — мне так жаль, я расстроен куда больше, чем ты, поверь мне, — пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, не начни меня ненавидеть, мне так жаль, ты нужна мне…»
Дважды она приходила, ожидая правдивых объяснений; дважды хлопала дверью, уходя.
— Чёрт бы тебя побрал!
Оба раза он молча осуждал свою неспособность быть честным с нею — потому что, как он заключил много позже, он могла остаться на его стороне, возможно, стать молчаливым адвокатом его невиновности; она могла целиком и полностью простить его, а он мог вслух признаться ей во всём и заявить, что любит её. И тем не менее всё рассыпалось, заставив его поверить, что годы брака, и семья, и дом ничего не значили.
В конце концов он постарался выбросить этот день из памяти, постарался забыть, как он нервничал, не в состоянии выйти из гаража, чтобы увидеть своих детей, — как он был слабоволен и омерзителен, не показываясь из гаража до самой ночи, приходя в ужас от того, что ожидает его снаружи (Росас и его команда, сообщение из школы, звонок в дверь).
Так что лучше забыть мучения тех часов за рабочим столом — вещи, которых он не сделал, и слова, которое он должен был произнести, ошибки, совершённые без усилий. Более того, он нашёл утешение, думая о хорошем, вспоминая единственный момент покоя, который возникал на фоне всей этой черноты; Дэвид пробрался в гараж как раз перед тем, как ему пора было ложиться, подошёл к рабочему столу, стал перед Джоном в своей пижаме, его маленькие пальцы сжимали руку отца.
— Я иду спать.
Только тогда он смог заговорить, наклонился и обнял Дэвида крепко-крепко, со словами:
— Я люблю тебя больше всех на свете, ты значишь для меня всё.
Он взял в руки лицо своего сына. Детские черты были чистыми, нежное личико было освещено фарфоровой голубизной наивных глаз.