За гранью мира алая заря

— Пра-адолжим на-аш творческий вечер, — в центре, как из шляпы фокусника, возникла Птица-Секретарь. — Га-арят свечи, звучит тихая музычка, а-а в душах наших сла-агаются стихи. Та-ак почему бы не выплеснуть их звездными брызгами в пра-ахладу ночи, отданной нам с изна-ачалья.

— Свечи? — удивилась Маруша, поворачивая голову из стороны в сторону.

— Эй, за пятым столиком, — грозно щелкнул клювом Пятнистый Лунь, видимо исполняющий здесь роль вышибалы, — еще слово, и вы мухами вылетите отсюда.

— Но я не вижу никаких свечей, — пожаловалась птичка. — Не говоря уже о столике.

— Да-а как же, — Птица-Секретарь просеменила к Маруше и обвела крылом дугу. — Здесь, в интимном полумраке, и са-абирается наше э-элитарное Литературное Ка-афе. Здесь мы на-асыщаемся, ка-ак физически, — она отправила в глотку одно из колбасных колечек, — та-ак и духовно. Па-асматрите па-а старанам. Ка-анделябры, ка-анечно, не фа-антан, но в а-абычной а-антикварке та-аких не сыскать. А-а скатерти? А-абратите внимание! Чистый ба-архат! Но это все меркнет перед тем, что плещется ручьем чистоты из на-аших, переполненных стра-аданием душ. А-адна из ка-аторых сейчас приа-аткроет нам сва-аю а-автабиа-аграфию. Кто у нас следующим?

17

— Теперь я, — раскатилось по клетке сумрачным эхом.

Вперед выступила вовсе несуразная птица. С тела беркута тянулись к верхним прутьям семь извилистых розовых шей, покрытых редким белесым опереньем. Шесть голов трещали «Теперь я!», одна другой громче, и лишь седьмая задумчиво примолкла.

— Симаргл Великолепный, — возвестил ведущий. — Сегодня он выступает под псевдонимом «Семиглав»!

— На этот раз моя очередь, — с противным клекотом высунулась вперед четвертая голова чудика. — Ночи Легостая и той, которая меня в нее привела, посвящается.

Птичкой средь трав. Вольной пташкой до встречи с тобой
Жил я, но сладкой мечтой заманила в небесную высь.
Ты показала, насколько прекрасен воздушный прибой.
А к небесам не притронуться, но хоть меня ты коснись.
Ты говорила, жизнь нам дана, чтобы выпить до дна,
И обещала, что вместе печали прогоним мы прочь,
Но не сказала, какая из мрака соткется цена.
Счастье лишь днем, а за солнцем прячется ночь.
В небо вонзает гнилые клыки частокол.
Черные дыры пробиты, где раньше сверкала звезда.
Мертвенной вязью могильный звенит колокол.
Ночь наступила, и в гнездышко лезет беда.
Я заслоню твою грудь миллионами алых сердец,
Жарким дыханием я растоплю глыбу льда.
А когда плоть разорвет деревянный зубец,
Кину к тебе взор любви, но встретит меня пустота.
Я заплатил, все закрыты пути мне к земле.
Лет миллионы прошли, и еще миллионы мне ждать.
Лентой тумана, тянущейся в утренней мгле,
Вижу, как крылья чужие ты учишь летать.

— Семь голов и все тупые, — проворчала Маруша. — А тебе как?

— А? Что? — раскрыл глаза кот. — Ты о чем?

— Да о стихах же!

— О стихах? — удивился кот. — Ты еще и стихи… А! О стихах! Да я их не слушаю. Моя цель — перебраться через поле, и никакие стихи мне в этом не помешают.

— Ну что же, — вступил распорядитель. — Стихи не лишены цинизма. Отметим ва-ампирские а-атгалосочки. Однако ра-азмер не выдержан. Па-авествование смято, не всегда свя-азано. Общий итог, сла-абавато.

— Учтем, — пробормотала четвертая голова.

— По сторонам, по сторонам смотри, — шипела пятая, склоняясь к первой.

— Зачем? — недоумевала та.

— Запоминай, кто кривится, — поясняла пятая. — Тех из списка приглашенных на завтрашний междусобойчик вычеркиваем.

Вторая, третья и шестая слаженно кивнули и перископами завращались по кругу. Седьмая голова продолжала хранить королевское спокойствие. Потом она задумчиво уставилась вниз, молнией метнулось крыло, загребая далеко не маленькую часть разбросанного по полу угощения. Птицы подняли гвалт, но тут же утихли, надеясь наверстать свое на завтрашнем пиршестве.

18

— Па-амалчим, — Птица-Секретарь вернулась к обязанностям распорядителя. На-а очереди ма-аладые та-аланты.

В середину круга вылез вороненок в громадной кепке. Клетку продолжало немилосердно сотрясать. Вороненок то и дело переставлял свои худющие лапки. Со стороны казалось, что он танцует.

— Народные лэгэнды! — возвестил вороненок и многозначительно подмигнул.

Из глубины птичьей толпы вежливо похлопали. Вороненок принял важную позу, не переставая семенить ногами, поглядел в зенит на птицу, сотканную из грозовых туч, и начал:

На гора сыдит Арол
И клует свая нага.
Кров бэжит, а он нэ видит.
От какой суровый птыц!

А?

— Ста-арье, — прохрипел распорядитель. — Нам бы свежачка. А легенды па-аслушаем, когда са-аберемся на-а кладбище.

Подушками звериных лап вороненка ухватила странная птица с двумя головами.

— Позорррррр, — прорычала собачья голова.

— Плагиат-т-т-т, — заклекотала птичья.

— Вон из нашей клетки, — единогласно взвыла толпа.

Собакоптица наотмашь ударила обескураженного вороненка. Тот черной ракетой вырвался в проем и тут же остался далеко позади, затерявшись в бороздах бескрайнего поля.

— Как видишь, у них тут весьма строго, — прошептал кот. — Пускай мне оборвут оба уха, это все лучше, чем выпасть из клетки в месте, откуда не знаешь как выбраться. Так что, Летящая к Вирии, остерегаю всеми птичьими богами, не сделай ошибки.

Радостное оживление мигом исчезло, когда на всеобщее обозрение выбралась следующая птица. Хватало одного взгляда, чтобы захотелось склониться в тихом трепете перед ее статным телом. Глыба! Монолит! Глаза, как два глобуса. А сжатые по бокам крылья, расправившись, выбросили бы из клетки всю толпу. Непонятно, как такая громадина забралась сюда, если во входное отверстие едва протиснулся кот, не достававший птице-гиганту и до половины лапы. Или действительно, не было никакой клетки, а было Литературное Кафе для творчески одаренных птиц. Или для тех, кто считал себя ими.

— Ува-ажительно скла-аняем голову перед Ва-ами, Мать-Хищна-Птица. Внима-аем. Беза-атрывно! Ждем ка-аждой строчки, ка-аждой трели.

Все тут же склонили голову. Уважение птица вызывала. Особенно массивный клюв. Маруше донельзя не хотелось хоть в чем-то провиниться перед внушающей такое почтение поэтессой. Она не смела поднять взор, пока звучал грудной голос с нежной хрипотцой.

Раскидаю клювом я колоду карт,
Отыщу четырех королей.
Повторяется вечный расклад,
Пусть всплакну я, меня не жалей.
Только трое упали на стол.
Как и прежде, последнего нет.
Повторяется вечный прикол,
Рвется в масть малолетний валет.
Разорву я вальта пополам.
Королем обернется, уйдет,
Когда будет из меня старый хлам,
Ну а перед ним новый взлет.
Положу тех троих в общий круг.
Что с сердечком улыбчив и мил.
Только бабы вьются вокруг.
Отвернешься, и вмиг он уплыл.
Тот, что красный упертый квадрат,
Ничего не видит кроме себя.
Хоть пригож он и очень богат,
Что богатство, коль жить не любя.
Пикой колет меня черный взгляд,
Цепко ловит ледяная рука.
Птичке-куколке тоже он рад…
Увернусь и стрелой в облака.
Раскидаю клювом я еще разок.
Снова буду искать королей.
За каким горизонтом мирок,
Где четвертый, что всех мне милей?

— Ну как, девочка, ты в восторге? — Мать-Хищна-Птица подскочила к Маруше. Вблизи оказалось, что клюв чудовища был выкован из железа. Длинный, порядком издерганный хвост волочился по грязному полу, расшвыривая по сторонам остатки пиршества.

Маруша испуганно отступила на шаг. Птица выгнула шею и, опустив голову, заглянула Маруше в глаза.

— Можешь не спешить. Подумай и ответь ПРАВИЛЬНО, — в ее голосе перемешались металл и кружева. — Иначе, девочка, я заберу твою незрелую душу, пронесу через пекло и подвешу на ветке ели, пока не придет срок. Всякому овощу свое время. А как дозреешь, верну обратно. Ты предпочитаешь висеть ближе к земле или у самой верхушки? Рекомендую где-нибудь посередке, там духи гложут не так свирепо.