— Ты хочешь сказать, что получил свое звание…
— За поиски Святого Грааля. В Пиренеях.
— Но там его нет, — воскликнул Гаяускас и осекся. Эту тайну нельзя было доверять даже брату.
— А ты знаешь, где он? — быстро спросил Макс.
— Я знаю, где его нет. Я ведь знаю нашу родословную несколько получше. Владения Кхоты были не только в Корнуолле, но и в Пиренеях. Если бы Грааль оказался там — наши предки знали бы об этом.
— Кхота? Кхота Корнуэльский? Старший брат Кхадори?
— Он самый.
— Значит… Значит мы — Пендрагоны? — удивлению младшего фон Лорингера не было предела.
— Да, мы прямые потомки великого гэну Пэндра.
— И ты еще сомневаешься, отдать ли своим братьям эти знания? — Макс сделал широкий жест в сторону стеллажей.
— Я живу для того, чтобы эти знания не принесли зла. Ни дэргам, ни людям.
С минуту они молчали.
— Хорошо, Густав, — произнес, наконец, Макс, — я понимаю, нельзя вот так, сразу, изменить жизнь. Ты четверть века хранил тайну и не можешь за четверть часа решиться открыть ее миру. Я не тороплю тебя. Я сделаю так, как ты говоришь: вернусь в Берлин и скажу, что ничего не смог найти, мне поверят. Но я хочу, чтобы это была праведная ложь. Победа России в этой войне не за горами. После победы я найду тебя, и мы спокойно все обсудим. Только обещай, что ты тщательно обдумаешь мои слова.
— Я буду думать над ними, Макс. А ты не боишься, что после поражения Германии тебя могут судить, как эсэсовца?
— Я стал эсэсовцем только для того, чтобы не погибнуть в застенках СС. Мне нечего бояться справедливого суда, брат.
— Я рад слышать это, брат.
— Призываю в свидетели Высокое Небо, если я лгу, пусть оно меня покарает.
— Не надо так говорить, я верю тебе, Макс. Счастливо тебе миновать опасности.
Ирмантас Мартинович глянул на часы — с того момента, как он спустился в подвал, прошел уже почти час, его отсутствие явно затянулось.
— Я должен идти. Удачи тебе, Макс.
— И тебе, Густав.
СС гауптштурмфюрер Макс фон Лорингер, не верил в сказки про Высокое Небо и не собирался выполнять обещание, данное своему наивному брату. Ценный архив, который мог открыть ему доступ к вершинам тайной организации, стоящей за спиной у «Туле» и «Ананербе» следовало немедленно вывезти из замка.
Однако, его планам не суждено было сбыться: следующей ночью, пробираясь через линию фронта, он скончался в лесу на берегу Немана от разрыва сердца и был похоронен в общей могиле.
МОСКВА-ВИЛЬНЮС. 10—11 ЯНВАРЯ 1991 ГОДА.
Эта поездка в Москву получилась у Ирмантаса Мартиновича на редкость бестолковой. В ЦК КПСС с ним говорил какой-то пожилой инструктор, видимо, всю жизнь последовательно колебавшийся вместе с генеральной линией партии, а теперь, на старости лет, когда с него сняли ошейник с поводком, чувствовавший себя совершенно беспомощным. Обрисовывая ему обстановку в Прибалтике, адмирал четко видел, что его слова не доходят до адресата, не воспринимаются. Для этого человека то, что не было видно из окна служебного кабинета на Старой площади, казалось то ли фантастикой, то ли происходящим на другой планете. Уже покидая здание, Ирмантас Мартинович на мгновение задумался, сколько же еще осталось времени, прежде чем этих улиток, прячущихся от жизни в скорлупу выдуманного мира, выметут из их укрепления. По всему выходило, что до времени «Ч» оставалось не более года, однако, прогнозы в таких вещах — дело неблагодарное, это он знал очень хорошо.
На следующий день он в редакции новой патриотической газеты пару часов беседовал с двумя Владимирами — литературным критиком, заместителем главного редактора и военным корреспондентом в звании капитана. Эти молодые люди (критику, похоже, было уже за сорок, но, с точки зрения восьмидесятичетырехлетнего Гаяускаса, это было еще время молодости) в целом производили хорошее впечатление, однако и у них уже были прочные стереотипы. Нет, не могли в Москве поверить в реальность распада Союза, в реальность отделения Прибалтики, Украины, Молдавии. Им, с рождения знавшим про Союз нерушимый и пятнадцать сестер, все происходящее казалось нелепостью, и, сердцем понимая весь трагизм ситуации, они не могли никак принять это понимание умом, цепляясь за наивные иллюзии.
После полудня, покончив с общественными делами, отставной контр-адмирал поехал в гости к Роману Солнцеву, своему бывшему заместителю по службе в Главном Штабе ВМФ СССР. Роман был уволен в отставку около двух лет назад, жил теперь на окраине, недалеко от метро "Речной вокзал". Именно у Солнцева он собирался оставить на время дипломат, в котором хранилась часть архива, документы двадцатого века — письма и фотографии отца, свой дневник семнадцатого-восемнадцатого годов, объясняющий превращение Густава Альбертовича фон Лорингера в Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса, записи военной поры. Это было то, что в первую очередь должен был изучить Балис после своего посвящения в тайну. Основная часть архива хранилась в недоступных подземельях замка Лорингер, ныне ставшего музеем, в защищенном от постороннего глаза сильнейшей логрской магией тайнике Совы. За ее сохранность Ирмантас Мартинович нисколько не беспокоился. А вот держать малый архив на своей вильнюсской квартире опасался. Обстановка в столице Литвы была взрывоопасная и активное участие отставного контр-адмирала в деятельности Интерфронта, разумеется, не прошло мимо внимания тех, кто претендовал на то, чтобы стать у истоков органов госбезопасности молодой независимой Литвы. Ареста он особо не опасался, а вот тщательного обыска не исключал. Конечно, ничего важного с точки зрения независимости Литвы, в этих документах не было, но объясняться об их содержании с кем-либо кроме Балиса Ирмантасу Мартиновичу не хотелось, а уж с Департаментом Охраны Края — в последнюю очередь.
Однако, от идеи оставить до середины мая архив у Солнцева пришлось отказаться. В разговоре Роман пожаловался на почки и сообщил, что в феврале будет ложиться на операцию. Оставлять же архив совсем без присмотра (с супругой Солнцев разошелся сразу после выхода в отставку, точнее, разошлась с ним супруга) было еще рискованнее, чем держать его в Вильнюсе.
Дорога от дома, в котором жил Солнцев, до метро шла через парк Дружбы Народов. А на другой стороне шоссе за высокой чугунной решеткой располагался парк Северного речного порта. Адмирал вспомнил лето сорок первого, предвоенную субботу, которую они с Ромой провели в Москве, веселого летчика Алексея Грушина, его жену, сестру жены и ее мужа. С тех пор многое изменилось. Давно нет в живых Ромы. Про Грушина Ирмантас Мартинович наводил справки еще в сорок седьмом — старший лейтенант погиб в битве за Москву. Не было тогда ни этого парка, посаженного к московскому Фестивалю Молодежи пятьдесят седьмого года, ни кирпичных башен вдоль Ленинградского шоссе, в одной из которых теперь проживал контр-адмирал в отставке Солнцев. Тогда, в сорок первом, это было еще Подмосковье и вдоль шоссе встречались лишь деревянные избы да двухэтажные кирпичные бараки. А как раз на месте парка стояли корпуса Никольского кирпичного завода, построенного еще в царские времена. Кстати, бараков располагались как раз дальше в сторону Химок, в поселке Никольском. А ближе к Москве — сплошные избы. Хотя нет, в Головино, бараков тоже хватало. Кстати, ведь именно на Головинском кладбище похоронен Пашка Левашов. Контр-адмирал глянул на часы — если поторопиться, то можно было успеть посетить могилу старого друга. Бросив последний взгляд на видневшийся за стволами деревьев вход на территорию порта, который совсем не изменился за полвека, сохранилась даже скульптура девушки с парусником, у которой они вшестером сфотографировались на память, Гаяускас заспешил ко входу в метро.
Одну остановку подземный поезд пролетел за какие-то три минуты, но, когда он вышел из метро, уже наступили ранние зимние сумерки. За долгие годы (в последний раз на могиле Павла Ирмантас Мартинович был аж шесть лет назад) район здорово изменился, но Головинское шоссе Ирмантас Мартинович узнал сразу. Что ж, хоть что-то он сегодня успеет. Купив у цветочного ларька шестерку темно-синих гвоздик, адмирал торопливо зашагал в сторону кладбища.