Путь ее пролегал через лабиринт пахнущих антисептиком коридоров, мимо разноцветных дверей смотровых кабинетов и темных ниш с резервным медицинским оборудованием. Металлические корпуса передвижной аппаратуры казались в полумраке затаившимися в засаде злобными инопланетянами, приготовившимися высосать жизненные флюиды из любого, попавшегося в их цепкие объятия. Вдоль стен тянулись вереницы пустых каталок и инвалидных кресел, мимо которых шлялись по делу и без дела больные. Большую часть составляли выздоравливающие, которые могли передвигаться самостоятельно или в инвалидной коляске. Кто-то из них покинул свою палату, одурев от скуки, кто-то из любопытства, а кто-то спустился с верхних этажей в надежде отыскать укромный уголок, где можно выкурить запрещенную сигарету. Некоторые из пациентов, в порядке добровольной помощи, катили тележки с кислородными баллонами или позвякивающими в такт движению аппаратами для внутривенных вливаний.
Сделав небольшой крюк, Грейс заскочила в комнату отдыха для женского персонала. Склонившись над выщербленным умывальником, она сполоснула холодной водой лицо и шею, чтобы хоть отчасти смыть накопившуюся усталость и въевшийся в кожу запах чужой крови. Затем пригладила мокрыми пальцами коротко подстриженные пепельного цвета волосы. Резким движением оправила белоснежный халат, надетый поверх блузки и слаксов, и окинула критическим взором свое отражение в зеркале — не столько для того, чтобы оценить собственную привлекательность, сколько для того, чтобы определить, соответствует ли облик ее профессиональным обязанностям. Внешность никогда особенно не заботила Грейс Беккетт, и она очень удивилась бы, узнав, что многие считают ее самой настоящей красавицей. В свои тридцать лет это была высокая худощавая женщина, несколько скованная в движениях, но обладающая тем не менее врожденной элегантностью и грацией. Тембр ее голоса вызывал ассоциацию с привкусом дымка, конфет из масла и жженного сахара и хорошо выдержанного коньяка. Она никогда не пользовалась косметикой и считала черты своего лица чересчур угловатыми, хотя другие называли их в восхищении высеченными из мрамора или даже царственными. Она и понятия не имела о том, что взгляд ее зеленых с золотистым оттенком глаз способен завораживать.
— Ладно, сойдет, — пробормотала Грейс, отворачиваясь от своего отражения.
Вот только цвет ее кожи был излишне бледным — но тут уж от нее ничего не зависело. Слишком много времени проводила она в залитых светом люминесцентных ламп операционных и слишком мало — под горячим колорадским солнышком. Каждое лето она обещала себе почаще выбираться на природу, зная в глубине души, что не сдержит обещания. Да и к чему тратить время на подобные глупости, если все ее жизненные интересы сосредоточены здесь, в этом здании?
ДЕВУШКА-ПОДРОСТОК ИЗУЧАЕТ МЕДИЦИНУ, — гласил газетный заголовок, — В ПАМЯТЬ О РОДИТЕЛЯХ, КОТОРЫХ ОНА НИКОГДА НЕ ЗНАЛА.
Газетчики обожают душещипательные истории такого рода. Это у них называется «человеческий фактор». У Грейс до сих пор сохранилась вырезка — ломкая и пожелтевшая от времени, — засунутая между страниц старого школьного альбома. У нее хватало здорового цинизма, чтобы не держать его при себе, но и выбросить на помойку не позволяли остатки былой сентиментальности. Сопровождавший статью снимок запечатлел долговязую шестнадцатилетнюю девчонку в слишком большом для нее белом лабораторном халате. Ее короткая стрижка выглядела так, будто волосы обрезали скальпелем. Держа в руке человеческий череп, она смотрела прямо в камеру с самым серьезным выражением лица, что не могло, однако, скрыть веселых чертиков, пляшущих в глубине зрачков девичьих глаз. Собственно говоря, веселье было вызвано исключительно тем обстоятельством, что бравшая у Грейс интервью симпатичная репортерша оказалась чрезвычайно впечатлительной особой. Увидев череп, она едва не лишилась чувств. Даже будучи ребенком, Грейс считала подобные проявления слабости не только смешными, но и — что более важно — достойными презрения.
— Итак, моя сладкая, — просюсюкала Коллин Адара из «Денвер пост», продолжая одновременно энергично жевать большой ком жвачки, — ты утверждаешь, что не знала своих родителей, не так ли?