– Все, – скомандовал Сурнай, когда все доели, – война идет, нечего рассиживаться, пора в путь.
– Вся жизнь – война, – довольно прокряхтел Палий, поднимаясь на ноги, – а мы все – ее бесславные солдаты.
– Вот вы выдали, товарищ преподаватель, – хохотнул Хасар, – долго репетировали?
– Я, Хасар, этой фразой завершал каждую свою лекцию в университете. Побуждал молодое поколение к некой борьбе с несправедливостью, так сказать. Как по мне, звучит неплохо. А вам не нравится?
– Ну… – протянул узкоглазый, – многовато поэтичности, чтоб ее. А так неплохо.
– Меньше разговоров, больше дела, – прервал беседу Сурнай, – пойдем колонной вдоль железной дороги. Хасар впереди, за ним Палий. Я замыкающий, так что, Лемор, ты пойдешь за Палием.
Взвалив на плечи вещмешки со снаряжением и мобильными радиомаяками внутри, группа выдвинулась в путь, оставив на месте своей стоянки лишь рыхлую землю. В армии Демиругии приучают маскировать места ночлега в поле, поэтому мусор и следы костра Сурнай слегка прикопал.
Настроившись на дорогу и взяв ритм ходьбы, молодой военный задал его для всей группы, и вереница людей двинулась вперед сосредоточенным шагом, держась чуть правее прямой, как стрела, узкоколейки. Ветер нес в лица путников свежий прохладный воздух, земля пружинила все меньше, становясь привычной для ходьбы, а небо хоть и играло тенями туч над горами, но не решалось расщедриться дождем. Пока все шло по намеченному плану, поэтому Сурнай сделал пометку на снимке, заменяющем карту, и убрал его в заплечный мешок. Тело лейтенанта, натренированное годами военной службы, перешло в режим автономной работы, освободив мысли. Дыхание, шаг, размах рук и темп – все выверено и отточено, голова чиста и свободна от контроля над действиями, ставшими рефлексами. Местность вокруг не могла похвастать сильным разнообразием, разве что сквозь больную коросту на почве кое-где проросли редкие стебли полевых трав. Но даже они были сухими и серыми, засыпающими перед скорыми зимними холодами. Полное безлюдье сводило потенциальную опасность на «нет», поэтому лейтенант позволил себе внутренне расслабиться.
Как это обычно бывает, в освобожденную голову начали лезть мысли, которыми Сурнай не был доволен. Стоит только отвлечься от важных вещей, перестать думать, как командир отряда, и сразу появляется время для ненужных, лишних и оттого даже опасных рассуждений. Однако больше лейтенант ничем занять свою голову не мог, маршрут продуман, разговаривать во время марша есть бесполезная трата кислорода, а вспоминать в очередной раз Устав рано, еще во время завтрака он про себя прочитал добрую половину положений. Поэтому приходилось идти и заниматься едва ли не постыдным делом – размышлять.
Сурнаю вдруг вспомнилась их первая остановка посреди болот в гуще непроглядного тумана. В память врезалась обугленная мать, закрывающая телом своего ребенка. С детства Сурнай точно знал – любой кантиец, ровно как и пособник или агент Республики, должен быть уничтожен без всякого сожаления. Это была нерушимая аксиома, не нуждающаяся в оспорении, она лежала в основе военного воспитания, ее в той или иной мере использовало каждое положение Устава. Врагу не дается ни единого шанса быть взятым в плен или остаться в живых иным образом. Гнусные предатели Канта в полной мере заслуживают всей совокупной ненависти от каждого демиругийца. Но неужели мать с ребенком должны испытать на себе то же самое? В чем они виновны перед остальными? И все-таки они бежали из Демиругии, а это есть предательство Родины, и за это человека приравнивают к кантийцу, ведь бежать из Демиругии можно только в Кант, это и дураку понятно. «В мире не существует ничего, кроме оплота цивилизации, то есть нашей Великой Родины, и подлого государства экстремистов – Республики Кант, – противопоставил своим мыслям исторические факты Сурнай, – если они бежали, то только в объятья врага». А вдруг они просто не знали, что делать, и в приступе паники не поняли, что совершают? Одно дело залить напалмом вражеский ДЗОТ и наслаждаться криками сгорающих заживо врагов, так похожими на музыку, которую включают ежедневно на радио. Но совершенно другое – хладнокровно сжечь почти дотла женщину, спасающую свое чадо. Не оставив ни единого шанса на выживание. Насколько война стала ближе к концу этим поступком орудийного наводчика? Или наоборот, такое лишь отдалило сладкую Победу?