– Ну а второе? – поторопил его Лем. Они теперь брели по узким коридорам, шурша желтыми листами старых газет, валяющихся повсюду.
– А второе назначение противогаза состоит в том, что он символизирует единство и равенство, при всей уникальности каждого.
– То есть маски вам для того, чтобы не выделяться каждому в отдельности?
– Немного не так. Если обойтись без красивых слов, то какой толк от человека, если он способен запомниться остальным лишь своей физиономией? А вот ежели тебя запомнили, не видя твоего лица, ведь ты в такой же маске, как и остальные, то это делает тебя Человеком. Именно с большой буквы.
– И что же, вы не знаете друг друга в лица? Никогда не снимаете масок? – недоверчиво сощурился Лем.
– У нас вместо лиц противогазы. В самом что ни на есть прямом смысле. Это наше проклятие, цена, которую пришлось заплатить в обмен на жизнь, которая не кончается бесчисленное множество десятилетий.
– Не понял я про проклятие и жизнь. Ты хочешь сказать, что ты помнишь начало Войны Тысячелетия? Но этого не может быть, она началась сотни лет назад.
– Может, сотни, а может, и нет, – пожал плечами Туман, – но лично я считаю, что ты так думаешь, потому что нет никаких документов о дате ее начала. У вас в Демиругии ведь нет истории. А насчет проклятия все очень непонятно даже нам самим. На нас испытывали самые хитрые виды оружия, на которые способна военная машина Демиругии. Газы, яды, взрывы и облучения – все это лично я пережил не единожды. И после всего этого мы буквально не можем снять маски. Не выходим на свет, закрываем кожу одеждой. Возможно, какой-то химикат изменил наши организмы, почти уничтожил, но внезапно подарил такую вот… жизнь.
– И много вас выжило из целого города?
– Сейчас и увидишь, – горько усмехнулся Туман.
Они приблизились к концу длинного коридора. Один из дверных проемов, слабо освещенный, был занавешен тканью. Оттуда доносились приглушенные разговоры. Подойдя вплотную, Туман откинул полог и зашел внутрь, жестом призывая Лема последовать за ним.
– Добро пожаловать, Лемор.
Взору подпольщика открылся большой театральный зал с балконами, лестницами и специальными ложементами для именитых гостей. Потолок уходил далеко наверх, своды его тянулись к самым звездам. Причем буквально, с чернильного потолка в зал смотрели тысячи небесных алмазных крошек – самая верхняя часть крыши была проломана той же необузданной силой, что и сгубила этот город. Лему доводилось бывать в театре, но он был совершенно не похож на то, что он видел перед собой сейчас. В мутных настенных барельефах угадывались роскошные украшения прошлого. Наверняка они были цвета восходящего солнца и искрились светом, наполняя воздух торжеством праздника. Балконы настоящим каскадом снисходили до общего зала, показывая, что влиятельные и заинтересованные в искусстве люди были частыми гостями местных представлений. В театре, который ему удалось посетить с Азимкой, не было и намека на изысканную красоту. Геометрически строгие линии, симметричные формы и резко очерченные границы сейчас являются вершиной чувства вкуса, по мнению представителей власти.
В огромном зале не было кресел, стены были обшарпаны и изрезаны осколками упавшей сюда когда-то бомбы, сцена оказалась проломлена в нескольких местах, а из оркестровой ямы виднелись горы каменного крошева. Но до сих пор, если закрыть глаза, можно представить, что здесь звучали Бетховен, Римский-Корсаков, Моцарт и другие величайшие композиторы. Их портреты, образы и биографии затерялись через сотни лет после смерти, но музыка продолжает жить, как и все бессмертное искусство. Когда-то потолочные своды здесь резонировали с печальной музыкой Шопена, а не с аудиозаписями испытаний новых танков. Начало выступления объявлял приятный звонок, а не рев сирены, ставший привычным для современных толстосумов-театралов. Многое поменялось в понятии театра и самом образе искусства, и древний пережиток прошлого метафорически пал, уничтоженный вполне реальным оружием.
Ближе к сцене полукругом сидели люди. В центре полукруга полыхал большой костер, разгоняющий зябкость поздней осени и мрак глубокой ночи. Все они сидели в ожидании чего-то, неизвестного Лему, и молчали. Отблески пламени плясали на десятках круглых окулярах. Все сидящие были в противогазах, таких же старых и изодранных в резиновые лохмотья, как и у Тумана. Никто не обернулся на вошедших, видимо, чужаки – слишком маловероятное явление для этих мест.