«Пропал, значит, Лягай…» — вздохнул Дениска, ища среди конников команду разведчиков.
— Гля, Дениска, — шепотом произнес кто-то.
Качнулась в седле тяжелая неуклюжая фигура, и Дениска узнал Буркина.
— Буркин! Товарищ командир! А Колосок где? Живой?
— Отставить разговорчики! — негромко откликнулся Буркин, но в голосе его не было строгости, видно, и он был рад снова увидеть Дениску.
— Товарищ начальник, Терентьич велел мне нового коня дать.
— Ишь какой горячий, на что тебе новый? У Колоска возьми своего.
— Живой! — радостно воскликнул Дениска.
— Ты вот мне крикни еще, я тебя перетяну плетюганом ради встречи.
Дениска в темноте отыскал Колоска и, сдерживая волнение, подошел к нему. Лягай заржал, почуяв хозяина, и Колосок, всматриваясь, пытливо спросил:
— Неужто Дениска?
— А то кто же?
И опять поехали, взволнованные неожиданной встречей, испытующе оглядывая друг друга.
— Соскучился я, Колосок, — шепчет Дениска.
— А ты думаешь, мне легко было?
Дениска ловит потную руку Колоска, перебирает теплые пальцы.
— С вечера Ван Ли про тебя спрашивал: не слыхали ли, говорит, чего про Дениску?
— Так и спрашивал? — радостно изумляется Дениска.
— Так, так.
Подъехали к реке. Черные крутые берега обрывисто спускались к воде. У горбатого яра струи звенели песенно тонко. Подъехали ближе. Потянулась жидкая топь, и копыта сочно зачавкали. Терентьич тревожно вскинулся, — не услышал бы неприятель. Старик-сапожник, ехавший впереди, выпрямился, приостановил лошадь.
— Брод здесь, пане большевик.
Терентьич вперил глаза в бугристую гряду волн, в раздумье ответил:
— Ну что ж; попробуем… А вы, — обратился он к старику, — первым.
Кони осторожно вошли в воду, боязливо взбивая копытами песок. Вода струилась, поднималась выше. У ног она кипела пенными кругами, круги исчезали в темноте, а на смену им закипали новые. Дно оказалось каменистым, вода неглубокой. Она доходила лишь до стремян.
Переправились без всяких происшествий. Последние бойцы выехали на берег. Терентьич бережно, ласково пожал руку старику:
— Спасибо, отец. Никогда не забудем твоей услуги. Езжай домой и работай мирно.
Старик наклонился, к Терентьичу, нерешительно поцеловал его в лоб:
— Победы вам над панами.
Его высокая фигура качнулась и словно растаяла в темноте.
Полк тронулся. Комиссар посмотрел на командира:
— Ты что, Терентьич?
— Так, старик растревожил — батьку вспомнил, увижу ли еще его живым?
Полк в резерве. Впереди, пробивая дорогу к Висле, идет 2-й Кубанский.
Издали доносится тягучий гул снарядов и мелкий, глуховатый, еле слышный говор пулеметов. Дениска примечает: «А ведь прав был обозный, что-то изменилось вокруг — август не похож на июль: все чаще не хватает не то что снарядов, даже патронов! Ожесточенней дерутся белополяки, и как будто больше их стало. Да, видно, самые трудные бои впереди».
Но сегодня, может быть перед завтрашним смертным боем, отдыхают бойцы на берегу неглубокой речки. Шумно ныряют, весело отфыркиваются.
Четверо красноармейцев подсели к Колоску, затянули песню. Тенор забирает вверх, тянет за собой остальные голоса, и песня плывет над бойцами:
Колосок мечтательно улыбается, подтягивает:
Кто-то вынырнул из воды, Колосок, вглядевшись, узнает комиссара. Тот подсел к песенникам, закурил, жадно затягиваясь. А тенор выводит:
Ван Ли, скрестив по-турецки ноги, сидит рядом с Колоском, «дишкантит». Подходят и подходят бойцы. Уже не четверо, а человек пятнадцать поют старую песню:
И, словно наяву, возникают перед каждым: пыльная дорога, закат, звон цепей и длинная вереница колодников.
Солнце тонет в реке, скоро и ночь. Тоскливо замерли голоса, но вдруг озорно взлетает ввысь новая песня:
Дениска сидит в розовой от заката воде, у самого берега, рассматривает еще не зажившую на ноге рану. Правое предплечье затянуто красным пятнышком, похожим на узелок. «Трошки покорябали», — думает он. С берега зовет песня, но Дениске не хочется покидать воду.