Я глаза раскрыла, узрела косы свои, наверх убранными и заколкой скрепленными. Умело служанка их скрутила, лентами с каменьями зелеными, перевязала. А сами ленты к цветку крепились, наподобие лилии водяной. Каждая прожилка в цветочке золотом просвечивала, будто он самый что ни на есть настоящий, только заместо чашечки изумруд огроменный, а мелкими камушками листочки усыпаны. Такая красотень, что даже волосы мои словно ярче засияли.
Пока я лилию эту разглядывала, девки на меня сорочку надели, батистовую, коротенькую, а после под руки придержали, пока я через ворох кружев невесомых шагала. Платье наверх потянули, руки в рукава засунули и затянули меня, что есть силы. Я точно жердь выпрямилась, ни вдохнуть тебе свободно, ни выдохнуть, зато фигура обрисовалась — такой в самый раз мужиков с пути истинного сбивать. Точно фаворитке королевской под стать.
На груди плетенье тонкое, воротник высокий, из сеточки зеленой, стоймя стоит, а на нем тоже изумрудики мелкие переливаются. Поглядишь на это платье, и правда кроме заколки иных украшений не нужно. Там и лиф каменьями расшит, и юбка из кружев искусных, которых я отродясь не видывала. А девчонка (кажись среди прислуги главная самая) мне еще на руку браслет нацепила. Широкий, из цельного золота, а посередине вставка из перламутра зеленого, который сам собою сиял и переливался.
— Хороша-а, — это я протянула, себя в зеркале увидав. Насилу даже признала. — Король-то от счастья сознания не лишится? Чем его, болезного, в чувства приводить?
Девчонки растерялись, шутки моей не уразумев, одна эта, главная, бойко ответила:
— А вы его ладошками обмахните, а то может даже поцелуйте, это ж самое лучшее лекарство.
Сказала, а все вокруг слаженно закивали. Одобрили задумку, стало быть. Я ж подумала, пускай живет, не буду сражать красотой неземной. Не королевское это дело — сознания лишаться.
— Вы мне тогда плат накиньте, подлиннее, чтобы все закрыть, — повела я руками вдоль тела, — до низу до самого. Глаза только не занавешивайте, иначе спотыкаться начну.
Девка главная заулыбалась: «Шутить изволите», — остальные, ей вторя, смешки ладошками прикрыли. Ты гляди-ка, я так скоро за острослова сойду, буду самой языкастой фавориткой в королевстве. А эти все угождать станут, за просто так улыбаться и подхихикивать, даже если ничего не поймут. Эх, вот же как судьба играет, диору я не пара, зато здесь все за королевишну держат, пока я владыке их не надоела.
Никакого платка мне не дали и прямо в платье провели на террасу круглую, ни в залу, ни в покои, а наружу вывели. Я прежде ее и не видела, даже когда дворец со стороны оглядывала. Повисла эта терраса словно в воздухе, у самой ни перил, ни загородок каких, а земля далеко-далеко внизу, и колышется там море листвы, а ветерок легкий лицо разгоряченное овевает. Посреди круга стол овальный поставили и два стула, напротив друг друга. На одном уж король расположился, сидел вольготно, ногу на ногу закинул, окрестности свои задумчиво оглядывал. Тут, стало быть, меня привели и отвлекли внимание монаршее от красоты природной.
Я в дверях остановилась, а властитель голову повернул и махнул рукой приветливо, улыбнувшись, на стул напротив указал.
— Проходи, Мира, устраивайся, — сам в ладоши хлопнул. Тут же понабежало прислуги с блюдами фарфоровыми да серебряными, уставили стол яствами различными, одно другого ароматнее. От такого запаха и слюной захлебнуться можно. И приборов-то: вилка, ложка да нож. Эльфийка моя бедная от такого растерялась бы, зато мне проще, память напрягать не пришлось. И король меня заместо блюда отведывать не спешил, и приступа сердечного с ним не приключилось. Сидел себе привольненько, невозмутимо так и по-королевски, одно за другим яства пробовал да разговор неспешный вел.
— Как тебе, Мира, обхождение? Не обидел ли кто ненароком?
— Как же они обидят, когда, рот открыв, каждому моему слову внимают? Титулы новые пожаловали, вашим прелейшеством и мэйтрис величали. Ты бы их восторги поубавил, твое владычество.
— Зачем? — искривил король уголки губ своих, чуток насмешливо, но без обиды.
— Не привычна я к такому поклонению.
— Привыкнешь, — взмахнул повелитель рукой, улыбнулся радушно и открыто, ни дать ни взять рубаха-парень, свой человек. Ух, и хитрец полубог этот.