— Как где? Ну… от границы недалеко.
— Какой границы?
— Кажись, северной.
— Северной? Неужто забрался так далеко! Сработал портал-таки, повезло, не иначе!
— Что там сработало?
Воин промолчал, что-то обдумывая, а потом подниматься стал, а про покрывало опять позабыл. Я назад отскочила и глаза ладонью прикрыла.
— Ты чего шарахаешься, я девок не трогаю.
— Ты бы оделся сперва, а потом уж не трогал, — кивнула я ему на штаны и рубаху, что сама вчера на край лавки сложила.
Пока он к лавке отвернулся, я ладонь опустила, а тут и дверь отворилась и матушка с дядькой зашли.
— Эй, — окликнул Агнат, — ты чего перед девкой голым задом светишь? А ты, Мирка, глаза куда пялишь бесстыжие?
— Да что я там не видела, чтобы нарочно глаза пялить?
— Ты мне поговори! Совсем распоясалась! Где это ты голых мужиков видела?
— Да хоть когда ты, дядя, из бани в озеро бежал.
— Агнат, — матушка положила на плечо дяди руку, прерывая наш спор, — уймись, она же мне с больными частенько помогает, что ты право слово?
Пока мы тут перепалку устраивали, воин уже натянул рубаху и штаны, а теперь снова на лавку уселся и нас рассматривал. Причем смотрел так, будто это не у он нас в гостях, а мы к нему без спроса заявились.
— А ты, мил человек, кто будешь? — вымолвил он, на дядьку глядя.
— Хозяин я. В моем доме тебя приютили да выходили.
— В твоем? Что же, благодарствую.
— Меня не благодари, Юляша вот тебя выхаживала да Мирка эта несносная. Иди сюда, заноза. В дом старосты сейчас ступай, позови его к нам вечером, скажи, что гость наш уже очнулся.
Я кивнула, на воина еще разок взглянула и побежала за дверь, чтобы поскорее старосте новости снести.
Пока до старосты бежала по дороге на Ситку наткнулась, хотела было мимо пройти да она меня сама окликнула:
— Эй, Мира, постой.
Этой-то чего надо? Тоже зубоскалить начнет?
— Ну чего тебе?
— Идешь-то куда?
— К старосте.
— Можно с тобой?
— А что тебе со мной ходить?
— Поговорить хотела.
Не иначе как о Лике разговор пойдет. Я еще с говорин помню, как она с него глаз не спускала, что теперь от меня только нужно, не пойму.
— Ну говори, коли хотела, — и пошла я дальше по дороге, а она рядом пристроилась.
— Я слышала, что у вас с Ликом случилось, — сразу перешла к делу девчонка.
— Не мудрено дело услышать.
— Ты не бойся, я раны твои солью посыпать не буду.
— О каких ранах говоришь? Весело с ним было, а теперь забыла, что мне о таком тужить?
— Зря ты так Мира. Ну нет его в том вины. Я же знаю, что он только на тебя смотрел, других вокруг и не замечал вовсе.
— Ты что же, выгораживаешь его? — всю мою показную браваду как рукой сняло.
— Правду я говорю. А та другая соблазнила его, он же ни с кем не миловался с тех пор, как с тобой встречаться начал.
— Да какое мне дело до других, если он с этой миловался, пока я от него привета ждала? — выпалила и язык прикусила, вот теперь еще до Лика донесет, как муторно мне на душе от его предательства.
— Любит он тебя, а то слабость была сиюминутная.
— Ты зачем мне это говоришь?
— Люб он мне.
— Что?
— А то! Люблю его, а ему ты нужна, а мне его счастье дороже собственного.
Я после такого даже с шагу сбилась. Повернулась к ней, а она стоит и прямо в глаза мне смотрит.
— Да за что ты его любишь-то? Почто саму себя мучаешь?
— А ты за что?
— Да сдался мне этот кобель плешивый, с чего решила, что люб мне?
— А будто и так не видно, из-за нелюбимых с обрыва не кидаются.
— А я не кидалась, нога у меня подвернулась тогда.
— А он под твоими окнами все ночи проводит.
— Что?
— Ничего. Пойду я. Все что хотела, уже сказала. — Развернулась и ушла.
Я поглядела ей вслед, но догонять не стала.
К вечеру староста явился, да не просто так пришел, а с настойкой сливовой. Нашу-то мы всю с матушкой поизвели, а как мужикам общий язык находить ежели без настойки за стол садиться? Мы вдвоем наготовили снеди, весь стол для них уставили, а сами ушли в сторонку, чтобы не мешать. Матушка Басютку в комнату унесла, а я за занавеской с ягодой сушеной разбиралась. Воин наш ел за троих, чай вконец оголодал, пока без сознания лежал. Впрочем, дядя со старостой не намного ему уступали. Мне все послушать хотелось, кто он такой, откуда явился, что за письмо вез, а он не говорил. Его конечно расспрашивали, а он так ловко от ответа уходил, что будто бы ответил, но только ничего не понятно. Вконец запутал мужиков наших, у тех к концу вечера у самих языки развязались, стали баб глупых поминать, про урожай заговорили, про лошадей языки почесали, а воин знай себе пьет, поддакивает, а про себя молчком.