Черноволосый мою проблему быстро решил, сам за подбородок голову вверх поднял, в глаза мои бесстыжие посмотрел да еще и спросить додумался:
— Для чего это, Мира?
Как для чего? Я ж сама, что ли знаю? Нахлынуло разом.
— От чувств, — ответила, а сама краснею, алею и доспеваю, а со мной на пару стыд яркий, девичий. Сама ж целовать кинулась, а он в ответ нет, чтобы головы лишиться от радости, еще меня о чем-то спрашивает.
— Не ты ли уходить собралась, не попрощавшись?
— И ушла уже почти.
Вот же злость вещь полезная, на себя да на мужчину, порыва души не оценившего. Только она и привела в чувство, ногам силу дала, а еще подтолкнула от диора отступить. Ан не пустил, нахалище. Хоть как упирайся, не сдвинуть с места. Верно я его с камнем сравнила. Только камень этот еще и шипастый оказался.
— Я тебя основам дела фаворитского обучать не намерен. Но сложного ничего нет, король и сам быстро справится.
— Конечно справится, поди опытный. Он то сразу все как есть говорит, напрямик. Не целует, как некоторые по кустам, на погибель отправляясь. Ты зачем целовал?
— На удачу!
— Ах, на удачу?! А на какую удачу из рук не выпускал и сам опалился? Или у диоров это примета хорошая, огоньком прижечься?
— Держал уже, поздно выпускать было.
— Ах, поздно?! Поздно ему… да… да… домой к себе зачем притащил, с самого берега выкрал?
— Спасибо сказать.
— Ну ты, царедворец плешивый! Так говори свое спасибо и обратно отпускай, некогда здесь в платья ваши выряжаться, прически наводить! Его величество заждался!
— Век ждал, еще подождет, заодно перебесится. Как обещание давать, так здесь ты, Мира, времени лишнего на думы не тратишь. Собой кинулась мужчин прикрывать? Для чего? Не было иного пути, кроме как к королю в постельные грелки набиваться?
— В… в…
— А то, что магией на тебя действовал, голову кружил, да так сильно, что толком ничего не соображала, это ты в расчет не берешь? Если бы выбор в его пользу сделала, а не жертву приносила! Но ты чувств не скрываешь, а мне что прикажешь, смотреть? Смотреть, как уходишь? Тебе вслед платочком из твоей же юбки, за которой нас спрятать пыталась, не помахать?
— У тебя тут еще сильно болит? — спросила, на грудь его ладонь положив. Брови приподняла выжидающе, и он в ответ свои изломил. — Спрашиваю, потому как примеряюсь, куда лучше ударить, чтобы ты меня выпустил.
— Сюда ударь, — накрыл мою ладонь своею, передвинул на левую сторону, туда, где под пальцами сердце билось, — здесь больнее всего.
Не стала к груди прикасаться, размахнулась и пощечину отвесила, как прежде хотела, звонкую, крепкую, ярким пятном заалевшую на щеке. Довел, царедворец. Затем, видать, и позвал.
Сжала зубы покрепче, чтобы слезы сдержать, а вскрик подавить не сумела, когда вся прическа богатая рассыпалась под натиском пальцев жестких, схвативших пряди мои, голову запрокинувших. И отшатнуться бы, но пошевелиться страшно. Дыхание затаила, сжалась, услышав, как ткань серебристая затрещала под напрягшейся рукой, спустившей по шее, прошедшей до основания спины, вдавившей в плоть хрупкие позвонки. Струсила все же, закрыла глаза, когда стиснул меня так, что теперь уж ни вырваться, ни дернуться не получалось, к телу обнаженному прижал. Задушит, как есть, задушит за все, чего натворить успела. Допрыгалась, Мирка.
Рано ж обрадовалась, что взаправду мучения мои прекратятся. Диор жестокий продлить их решил, изверг. Ведь ждала, что снова прикоснется, ждала, чтобы хоть в последний разочек ласку подарил. Гнала из памяти тот сорванный с губ поцелуй единственный, когда не понимала, что со мной творится. Еще и голову в сей раз первая потеряла. А мужи, черноволосому подобные, видать, вовсе сострадания не ведают, потому что губы жесткие накрыли мои тогда, когда изо всех сил пожелала никогда больше не видеть его.
Заклеймил собой, прикосновениями своими. Проводил пальцами по коже, оставляя горячие следы, сминал платье мерцающее, мое тело в пылающий огонь превращал. Ой, мамочка, сгорю ведь на сей раз, ничего не спасет. Остудил бы, потушил пламя жадное, заполнил пустоту тянущую, мольбу беззвучную расслышал. Не оставил бы только в этот миг, не припомнил всех ошибок.
Закрывала глаза, слушая, как летит по коже ладонь шершавая, вздрагивала, когда прикасался так, как никто прежде не смел и как никому не дозволяла. Плакать и молить хотелось, когда отрывались от меня его губы даже на миг краткий. И жить хотелось, и умереть, в беспамятство окунуться и помнить все, до последней подробности.
Вспышками разносилось чистое счастье по бурлящей крови, женское беззащитное, самое хрупкое и самое крепкое на свете. Когда только ты самая нужная, когда взгляд, ради которого погибнуть можешь, никого на свете желанней не видит, когда только твое имя любимые губы шепчут. И не зришь в такие минуты ни края небес, ни цветных водопадов, не паришь птицей в небе и не срываешься в пропасть, но перестаешь существовать, растворяясь до последней частички в нем, одном-единственном.