Надо что-то срочно предпринимать, любой ценой сделать так, чтобы в ауле узнали, как он сплоховал, а там будь что будет. Надо выбраться из лагеря, проникнуть в аул и честно рассказать, что с ним случилось. Пускай понесет заслуженное наказание, зато вовремя будут схвачены такие предатели, как Зачерий и Сулейман. Пока день, следует осмотреться, наметить путь бегства.
Ильяс пытается приподняться, но боль в ноге приковывает его к соломенной подстилке. Непроизвольно из глаз катятся слезы: страшнее всего — умереть вот здесь, не оправдавшись перед товарищами, перед Дарихан и Максимом. Ну уж нет, предателем он не умрет.
Новая попытка подняться — и снова Ильяс на подстилке. Придется отложить осуществление замысла до тех пор, пока не окрепнет нога.
Наступает ночь, но сон не идет. Приходит утро. Двери землянки распахиваются, проем заполняет огромная фигура Алхаса.
— Жив еще? — коротко осведомляется атаман. Не дождавшись ответа, весело добавляет: — Живи, брат! Зачем помирать? Выздоравливай.
— Чем тут жить, — вырывается у Ильяса, — лучше помереть.
Алхас приглядывается к собеседнику, неожиданно вздыхает.
— Помирать везде плохо, Ильяс, это я знаю наверняка. В твоем же доме понял это. Да что толковать о смерти тебе, солдату, на котором живого места не найти. Пускай, Ильяс, помирают другие. А ты послушай меня внимательно. Первое. Что бы ты сейчас ни говорил, словами делу не поможешь. А навредить себе можешь в два счета. Поэтому держи язык за зубами. И второе. Попал сюда — лежи. Тебя будут поить, кормить, лечить. А ты лежи и молчи. Молчи и лечись. Выздоравливай. Так мне говорил твой отец, когда подобрал на дороге, так и я говорю.
Алхас просунул голову в проем, огляделся, тихо предупредил:
— Не вздумай смываться, предупреждаю: часовые пристрелят. И не надейся на наше ротозейство, мои помощники теперь каждую ночь будут дополнительные посты выставлять, муха не пролетит. Лежи и лечись. Прислать кого-нибудь из аульчан?
— Не нужно… — И вдруг вспомнил молодого Аюба. — Парнишка наш у тебя, может, знаешь, Аюб…
— Я всех знаю, — усмехнулся Алхас. — Будет у тебя Аюб.
Алхас поглядел пристально на Ильяса и вдруг как- то по-домашнему, что совсем не вязалось с его обликом, осведомился:
— А у тебя так сыновья и не появились? Одни дочери?
Наступила пауза.
— Не дал аллах, — смутился Ильяс. — Были бы и сыновья, — добавил, словно оправдываясь, — если б не война.
— А у меня сынишка где-то растет, — вырвалось у Алхаса. — Пронюхала моя милка, чем занимаюсь, и сбежала на край света.
Это признание поразило Ильяса не столько своей откровенностью, сколько трагизмом.
— Сын! Да как же мог ты грабить? Все бросить надо было, хоть в тюрьму пойти, зная, что тебя ждет сын.
Атаман снова просунул голову в дверной проем, огляделся.
— Обложили меня тогда, — чуть слышно проговорил он. — Войска на меня пустили, окружили, еле вырвался. А потом долго по пятам гнались. Видел волка, которого охотники обложили? А когда удалось проникнуть в ее село, на дверях замок висел. Через соседку передала, чтоб не искал, — Руслан не должен знать, кто его отец. Искал долго, но не нашел — очень уж Россия велика.
Помолчали. Бесхитростный Ильяс решил, что сейчас самый подходящий момент переманить атамана на сторону революции.
— А ведь еще можно кое-что исправить, Алхас, — с чувством произнес он. — Сдайся властям, честно признайся во всем, может, и жена, и сын объявятся.
— Поздно, дорогой, — ответил атаман. — Видал камень, который катится с горы в море? Что его может остановить? Долетит до воды — и бултых на дно.
— Но ведь ты тащишь за собой на дно сотни людей, невинную кровь льешь. Подумал ты об этом?
Глаза Алхаса стали вдруг жесткими, непроницаемыми.
— Ладно, — бросил он раздраженно, — поболтали, и хватит, мне пора делом заняться. Предупреждаю: сегодня сам караульную службу проверю, а то шастают по аулам, как. будто у меня пансион для жеребцов. — И скрылся, будто и не было его здесь.
Ильяс понял: неспроста закончил он разговор этими словами, ему сделано твердое предупреждение — не выходи из землянки, не вздумай искать дорогу в аул. Что же предпринять? Но додумать не удалось — в проеме землянки показался невысокий мужичок в офицерском кителе. От него разило самогоном так, что Ильяс закашлялся.
— Очухался, герой? — осведомился мужичок, усаживаясь рядом с Ильясом. — Докладай, что болит, фельдшер я, Степа.
Ильяс протянул забинтованную ногу, но фельдшер не дал себе труда даже взглянуть на нее — извлек из сумки обтянутую серым сукном армейскую флягу и с радостной улыбкой всколыхнул ее.
— Слышишь? Самое верное лекарство. Перед едой принимай немного для дезинфекции, после еды для настроения, а в промежутках — просто так, чтоб во рту не пересыхало. И все пройдет.
Не успел он скрыться, как какой-то подросток принес котелок душистого варева. Поставив его на солому, долго разглядывал Ильяса.
— Чего уставился? — не выдержал Ильяс.
— Дык смотрю, как тебя чекисты разделали.
— Какие чекисты? — поразился Ильяс. — Ты что мелешь?
— Дык ведь ты из лап чекистов вырвался, интересно…
— Ну и как? — оживился Ильяс. — Подходяще разделали?
— Не очень, — признался подросток. — Ничего особенного, с нашими не сравнишь. Наши уж если начнут, то разукрасят так, что ни в рай, ни в ад не пустят. Кому звезду на груди выжгут, у кого на ремни кожу со спины сдерут, кому уши клещами отщелкнут. А кому и все вместе — это уж как повезет. А уж о ногтях и говорить нечего, никому не оставляют.
— И кто же так… отщелкивает? — Ильяс с трудом выговорил это слово.
— Дык сам понимать должен, начальство. Ерофейка, Чох. Ужин стынет, а они никак не уймутся. Хлебом не корми, дай только над пленным поиздеваться. А Ерофей на митинге говорил, что чекисты из тебя котлету отбивную сделали… До котлеты, дяденька, далеко. Котелок я, дяденька, в обед заберу, будь здоров.
— Постой, — задержал его Ильяс. — А ты-то как сюда попал?
— К вам-то, в банду? Вместе с поваром и меня прихватили, скоро год тут бедую. Еще при Деникине взяли, теперь при красных то же самое. Я пошел, а то влетит от повара.
Парнишка ушел, а Ильяс не мог притронуться к еде. Звезды на груди, отщелкнутые уши, вырванные с мясом ногти…
Размышления Ильяса прервало появление Аюба. Юноша словно бы застрял на пороге, раздумывая, входить ли. Лицо его выражало растерянность, недоумение, даже испуг. Он с величайшей осторожностью, словно боясь испачкаться, присел на солому и стал напряженно рассматривать свои руки. Потом еле слышно пробормотал:
— Так ты, дядя Ильяс, добровольно? А я не верил… Одному хотел в ухо дать…
Ильяс пристыженно молчал. «Вот так и в ауле встретят или уже встретили эту новость, — думал он. — А Максим? Нет, Максим не поверит, он без всяких объяснений „даст в ухо“ тому, кто скажет ему, что Ильяс в банде». Аюб, в общем-то правильно истолковавший затянувшееся молчание Ильяса, — прошептал:
— Дядя Ильяс, давай-ка домой махнем, я проход хороший знаю. Тут ведь таких, как мы, с огнем не найдешь.
— Каких это, как мы? — заинтересовался Ильяс.
— Ну малоземельных, бедняков. К Алхасу сбегаются все, кто против Советской власти, всякая сволочь, уж я тут насмотрелся.
— Проход будет закрыт, — вспомнил Ильяс предупреждение Алхаса. И совсем тихо, так, что едва можно было разобрать слова, пояснил: — За это взялся сам атаман.
— У меня проход верный, — наклонившись к уху Ильяса, заверил Аюб. — Не раз проскакивал и возвращался. Его знают многие.
— Значит, о нем знает и Алхас, значит, он будет закрыт или оставлен как ловушка. Пойми, Аюб, старыми проходами сегодня пользоваться нельзя. Схватят. Или пристрелят…
— А как же быть?
— Мысль у меня есть… — Ильяс вдруг оборвал себя: можно ли довериться этому юнцу, не проговорится ли он? И тут же устыдился: ведь Аюб беспредельно верит ему, хотя факты против него. — Мысль вот какая: хорошо ли являться с пустыми руками?
— Может, пулемет прихватить? Или винтовки, — подсказал Аюб.