Нет, не лес то говорит, это отстукивает слова сердце Максима, готовое раскрыться перед другом. Но где он?
«Странно складывается судьба человеческая», — вдруг приходит на ум Максиму. Вот хоть бы он. Жил в нищем селе обыкновенный, самый что ни на есть темный батрак. И жена у него была — батрачка. И сын — батрачонок. А над ними барин — помещик. И жена его — барыня. И дети — барчуки. Максим вместе с другими батрачит, барин вместе с другими кутит. Но вот появляется в их селе человек — большевик. Начинаются разговоры. Барин живет, как и жил, а Максиму уже неохота жить по-прежнему, тоска заедает Максима: на кой ляд ему гнуть спину на барина, когда своя семья голодает? Почему барчуки науки изучают, а батрачата телят пасут? Пружинка закручивается постепенно, исподволь, а раскручивается в мгновение. С силой, с шумом. Развернулась батрацкая пружина — и запылала усадьба, и защелкали дробовики…
Прибыли казаки: сотня донцов и сотня кубанцев. Эти знали, что к чему: бей, коли, режь, руби… Только через несколько лет на каторге узнал: Марфуша, его жена, и сынишка Артем померли от брюшняка.
Война. Загнали Максима в штрафную роту: авось немец ухлопает. Не ухлопал — большевики-то живучие. Отлежался в госпиталях, похаркал кровью — и за свое. В дни Октября в Красную гвардию пошел, потом в Красную Армию. Теперь вот против бандитов пустили Максима. И лежит он на берегу реки, о которой раньше и слыхать-то не слыхал, и думает о людях, о которых совсем недавно никакого понятия не имел… И сердце Максима горюет о судьбах этих людей так же, как о своей собственной. Хотя тут и по-другому сказать можно: нет сейчас у Максима отдельной судьбы, только своей судьбы, счастье свое понимает он теперь по-другому. И не только потому, что никто не занял в его сердце место Марфуши и Артема, другим стал Максим: маленькая боль породила большую.
Председатель присел, стал одеваться; вскочив на ноги, подпоясался серебряным наборным пояском. Оделся и Максим. Возвращались другой дорогой — обогнули аул слева. На главной улице разглядел Максим усадьбу, раскинувшуюся на целый квартал.
— Хорошее поместье, — похвалил он. — Удрал хозяин, что ли?
— Нет, не удрал. Осман тут живет, старик один. Богатый был очень, но сам отдал землю Советской власти.
Максим будто впервые слышит это имя.
— Что так много места занимает? Большая семья?
Председатель чувствует себя так, будто его за руку схватили.
— Трое. Я и позабыл об Османе. Посмотри, может, сюда перейдешь? Да и хозяйка у старика кровь с молоком.
Они подошли к калитке. Довлетчерий даже рад такому повороту дела — он давно собирался насолить выскочке Осману.
А Осман будто ждал их. На морщинистом лице ни радости, ни огорчения — как на моченом арбузе.
— Что смотреть? — говорит он. — Смотреть нечего, лучшего помещения для постоя не найдешь и в городе. У меня, бывало, душ по двадцать, а то по тридцать гостило, и всем место находилось. Сколько у тебя солдат?
— Десять. Со мной одиннадцать.
— Повозки, кони?
— На своих, на двоих, — улыбается Максим.
Осман ведет гостей к большой кунацкой.
— Кошму расстелим, спите в свое удовольствие. А тебе и получше место найдем.
Довлетчерий толкает Максима в бок, нехорошо подмигивает.
В доме Османа чисто, уютно, прохладно.
— Богатый был, — горделиво произносит старик. — Табуны держал, на скачках призы брал… Дом как в городе строил. Все богатство Советской власти подарил, могу и дом отдать. — Он проводит гостей в свою половину, ту, где не так давно ночевали Улагай и Ибрагим. — В этой комнате книжки читай, в той — спи. Нравится?
— Мне бы лучше с бойцами, — мнется Максим.
— Ты гость, я хозяин. Я говорю, ты делай. Приеду к тебе, слушать буду, повиноваться., Понял?
— Пойду за бойцами, — говорит Максим. — Пусть устраиваются.
— И без тебя дорогу найдут. Казбек!
Невесть откуда появляется мальчишка лет двенадцати-тринадцати, худенький, черноглазый, шустренький, во все глаза разглядывает гостя.
— Запряги гнедых, привези из управы солдат! — сухо, как батраку, приказывает Осман.
— Они так не поедут, — улыбается Максим, — надо записку написать. Бумаги бы…
— Все найдем, — словно чему-то радуется Осман. — Пошли в дом. — Распахивает двери, пропускает Максима вперед, из ящика письменного стола извлекает большую конторскую книгу и химический карандаш.
Максим садится за стол, раскрывает книгу: знакомая светло-желтая бумага с типографскими дебетами-кредитами вверху. Уму непостижимо, автор анонимки — этот старик.
— Подойдет такая бумага? — скрипит Осман, и на лице его появляется некое подобие улыбки.
Вырвав лист, Максим делит его на две части. На нижней половинке пишет записку Петру. Казбек выводит линейку за ворота.
— Поеду с ним, — говорит Довлетчерий. — До свидания.
Он удивлен поведением старого Османа, но удивился бы еще больше, если бы увидел, что произошло после его ухода.
— Фатимет! — негромко зовет Осман.
«Сейчас покажет свою огонь-бабу», — думает Максим. Он представляет себе пылкую толстуху, изнывающую от желания познакомиться с проезжим солдатом.
Легкие шаги. Максим оборачивается. И застывает, не в силах что-либо поделать с собой. Секунду-другую ему кажется, будто все происходит во сне: таких женщин он не встречал. И поглядывает хоть и снисходительно, но понимающе: знает себе цену.
— Моя жена Фатимет, — самодовольно произносит Осман.
Осман внимательно наблюдает за гостем. Он знает: мужчины, впервые увидевшие Фатимет, не сразу могут взять себя в руки. Рад, что и русский — не исключение. Пусть поживет у него в доме, а уж присмотреть за женой Осман сможет. Впрочем, и смотреть нечего — уж если сам. Улагай не приглянулся ей, то тревожиться не о чем.
Максим стоит, облизывая вдруг пересохшие губы, — слишком уж разителен контраст между портретом, нарисованным его воображением, и оригиналом. Молчит и Фатимет, разглядывая гостя из-под опущенных ресниц. Обыкновенный русский парень: серые глаза, русые волосы, доброе круглое лицо. Лет тридцать ему, как и ей. Только вот улыбка мальчишеская, какая-то застенчивая, беспомощная. И шрам над левым глазом.
— Это командир красного отряда, — поясняет Осман.
— Максим Перегудов, — запоздало представляется гость.
Фатимет слегка кивает, застенчивость русского ей приятна. Быть может, это первый мужчина, который не пялит на нее глаза, не пытается привлечь ее внимание. «Интересно, какая у него жена?» — вдруг приходит на ум Фатимет, и она краснеет.
— С ним десять солдат, — поясняет Осман.
Фатимет кивает и отправляется на кухню.
Казбек привозит бойцов, они начинают располагаться в отведенном им помещении. В большой кунацкой сдвигают столы, Осман тащит сюда кувшины с бахсмой, бойцы помогают ему. За ужином они почти не пьют — таков уговор, но уплетают за обе лопатки и наперебой расхваливают хозяйку. А Максим то и дело оглядывается: нет ли ее? И не осуждает себя — в конце концов, смотреть на красивую женщину никому не запрещено. Но Фатимет так и не появляется.
— Что завтра будут делать твои солдаты? — спрашивает Осман, провожая Максима в его комнату.
Вопрос настораживает Максима.
— До обеда — политзанятия, потом — на рыбалку.
— Зачем занятия? — удивляется Осман. — Твои солдаты — люди немолодые, они уже все знают и без тебя. Пусть лучше помогут старику. Надо перевезти сено, обмолотить пшеницу. А Фатимет для них обед сготовит, белье постирает, всем хорошо будет.
Это предложение кажется Максиму резонным. Они входят в комнату. Осман показывает на кресло, сам садится на стул, выжидательно поглядывая на гостя. Взгляд Максима падает на конторскую книгу.
— В этой комнате посторонние бывают? — спрашивает он.
Осман поднимает седые брови, морщится. Нос его как-то скрючивается. Конечно, это большой секрет, но если комиссар умеет хранить тайны… Осман не молод, но жизнью своей дорожит… Недавно гостил один его знакомый…
Хозяин не сводит с гостя немигающего взгляда, он словно размышляет — говорить ли до конца или нет? Гость боится шевельнуться, чтобы не спугнуть хозяина.