— Фатимет, пора. — Максима он не замечает.
— Мне пора, Максим, я ведь тут работаю. Няней…
Если тебе некогда, не приходи. Теперь Казбек будет делать все, что нужно. Он ведь боялся, что ты забыл его.
— Придет же такое в голову, — бормочет Максим.
Она убегает — тоненькая девочка с большими глазами, в которых сквозь горе прибивается искорка надежды. Но Максим понимает: все ее мысли — о сыне.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Улагай впервые осматривает запасный лагерь. В домике командующего три крошечные комнатушки, включая переднюю, добрую половину которой занимает топчан дежурного. В спальне — шкафчик, тумбочка, солдатская железная кровать с соломенным тюфяком, в кабинету — стол и стулья. Бревна хатенки оклеены аляповатыми обоями. «Видимо, подбирал Аслан», — морщится Улагай. Остальные помещения — крохотные срубы с подслеповатыми оконцами, даже без тамбуров. Во всю длину нары, столик, табуретка, а то и просто одни нары.
«Бедновато. Впрочем, приемы они здесь устраивать не намерены, обойдутся», — думает Улагай.
Он заглядывает на кухню. О, у них целые хоромы: рядом с комнатой, в которой выложена плита, — небольшая столовая, к ней пристроено жилье для поваров. Видимо, сами старались.
Улагай входит в жилую комнату. Двое сидят на полу, хлопая картами. Увидев начальника, вскакивают.
— Вольно, — командует Улагай. — Сколько вас на кухне?
— Двое, зиусхан, — докладывает старый знакомый Улагая, прислуживавший ему еще в корпусе толстяк Кадырбеч. — Третьего не подобрали. — Масляные глазки его оживляются. — Я все попросить хочу, да не решаюсь…
— Ну давай, — снисходительна разрешает Улагай. Ему нравится, когда подчиненные робеют перед ним: на таких можно положиться.
— Есть на примете повариха. Королева… Двести блюд знает, и сама… — Кадырбеч подносит пальцы ко рту.
— Как же вы тут? Все вместе?
— А что? Она согласна, и мы согласны. Впереди зима, до аулов далеко, да и уходить нельзя.
Улагай в затруднении. Ему не хочется отказывать, но и разрешать нельзя — слишком велик соблазн для остальных. Офицеры начнут наведываться, охрана, могут возникнуть поводы для междоусобиц.
— А что другие скажут? — колеблется Улагай.
— Зима идет, — не отступает повар. — Людям скучно будет. Ведь до весны все равно без дела. Охрана хочет попросить разрешения прачку нанять. У нас — своя, у них — своя…
— Ну что ж, — решается Улагай. — Но чтоб порядок. Без драк. И это… чтоб здоровая была.
Улагай все еще колеблется: присутствие женщин может отрицательно повлиять на дисциплину. Но в то же время люди всю зиму проведут без дела, взбеситься можно. Он-то сам будет время от времени проветриваться, а им запрещено покидать территорию штаба. Как бы не разбежались. Он лично инструктирует Аслана насчет женщин. Прежде всего пусть убедится, что они не связаны с ЧК, — сейчас ни на кого надеяться не приходится, даже на проституток.
Агенты ЧК все чаще будоражат воображение Улагая. Раньше он о них и не вспоминал, но после бегства Максима сон его стал неспокойным. А что, если у Ильяса остались в охране дружки? Ночью свяжут и приволокут в ЧК. Помогли же они Максиму. Не нравится ему и то, что Зачерий перешел на нелегальное положение. Умен он, правда, и проницателен, но тем и опасен: уж если попадется — продаст, не торгуясь.
Улагай усилил слежку: пусть наблюдают друг за другом и докладывают обо всем подозрительном. За Ибрагимом наблюдает Аслан. Жалкий холуй, вообразил, будто действительно незаменим. Впрочем, определенные трудности в связи с отстранением Ибрагима имелись. Взять хотя бы денежные дела. Или переговоры с членами горской секции, которые Улагай хотел начать немедленно. Ибрагима он уже натаскал, а Аскеру еще учиться и учиться. Нет, нельзя сразу отталкивать Ибрагима. Пожалуй, лучше всего назначить его начальником разведки. А живет пусть вместе с Асланом, тогда в прихожей командующего расположится адъютант Аскер.
Ибрагим принимает назначение спокойно — ведь и раньше он занимался разведкой. Что ж, еще лучше, совмещать обязанности разведчика и лакея очень трудно. Лучше что-нибудь одно…
Шеретлуков, как и прежде, шутит, смеется, но Улагай заметил: после ранения он уже не тот. Со здоровьем как будто все в порядке. Что же? Надо выяснить. «Кое- что уточнить» хочется и Шеретлукову, и он заводит с Улагаем откровенный разговор.
— Я хочу потолковать с тобой, Кучук, — говорит он, усаживаясь. — Мне не все ясно.
— Ну говори. — Улагай щурится. — Высказывайся.
— Ты видишь, что творится кругом, Кучук?
Улагай смотрит в окно. По стеклам сбегают крупные капли — октябрь разразился дождями, с минуты на минуту жди снега. Слева — домики, за ними угрюмо темнеет лес. Справа — горы, они сливаются с облаками. Наступать — налево, бежать — направо.
— Да, погодка убийственная, — роняет он.
— Я имею в виду не погоду, — уточняет Шеретлуков. — Не будем играть в прятки — восстание наше провалилось.
— Восстания не было! — Улагай гневно смотрит на Шеретлукова. — Ты ведь знаешь, что не было.
— Уж я-то знаю, что произошло, Кучук. Восстания не было, твоя правда. Но ведь сигнал к нему был. Восстание провалилось, нас не поддержали люди. И если мы — трезвые политики, то должны учитывать факты и делать из них выводы. Наша цель уничтожить Советскую власть и вернуть старые порядки. Но в состоянии ли мы это сделать? На что ты рассчитываешь? Не лучше ли нам тихо уйти со сцены, пока не занят запасный выход?
Улагай собирается с мыслями. Нужно ошеломить словами.
— На народ рассчитываю, — говорит он. — И на Советскую власть.
Шеретлуков поднимает глаза — в них насмешка.
— Это требует уточнения.
— Ты вот, князь, думаешь, что мы проиграли. Плохой ты, друг мой, политик. Неужели не видишь, что время работает на нас? Адыги никогда не смирятся с новыми порядками! Советская власть сама себя изживет. Все эти продразверстки, аресты, репрессии… Поймут почем фунт лиха, созреют. И тогда…
— Да, — подтверждает Шеретлуков. — Продразверсткой люди не довольны. Но… везут же хлеб. Продразверстка, кстати, была и в дни нашего восстания.
— Тогда все смотрели на десант. Если бы Врангель не пожадничал с войсками, все пошло бы по-другому. Зря рисковать своей шкурой никто не желает.
— Согласен! — Крым-Гирей поднимается, делает несколько шагов по комнате. — Значит, расчет на новый десант?
— Прежде всего — на Советскую власть. Не забывай, что ненависть к русским — великая сила. Нужно все делать для того, чтобы пропасть между нами и ими росла, углублялась.
— Я хочу, Кучук, предостеречь тебя — от некоторых неточных выводов. — Шеретлуков старается подбирать выражения помягче, чтобы не обидеть старшего. — Вот ты говоришь: «Народ», «Народ». А я убедился — народ не однороден, в народе немало людей, которым Советская власть нравится больше, чем старая. А ненависть к русским — понятие относительное. Русских чиновников ненавидели за чванство, высокомерие, продажность, за тупую великодержавную политику. Теперь в аулы идут другие русские. Таких, как Максим, многие любят, не зря именно черкесы помогли ему‘ бежать, русских, ты знаешь, в лагере не было.
— Это случайность, выродки есть и в нашей семье. Для массы все русские — это неверные, обидчики, шайтаны. Деды помнят, как их выгоняли с гор в болота.
— Кучук, ты не желаешь смотреть правде в глаза. Адыгехабльцы — это народ? Кого там поддержали в решающий час? Алхаса? Нет, красных. И разбили противника, превосходившего их в несколько раз. Уж я-то это видел. До этого боя и я по-иному смотрел на народ.
— Дали по загривку Алхасу! Что ж тут удивительного, — не сдается Улагай, — бандиты всем надоели. Я себе слово дал: после победы первая пуля — Алхасу. Публично.
— Кучук, но ведь банда Алхаса — наша армия, наша опора, другой у нас нет. И это, кстати, известно красным — в официальном документе ты назван главарем бело-зеленых.
— Ты меня удивляешь. — Улагай начинает бледнеть. — Неужели тебе не ясно? Красных баранов вырежем, а из красных овец выпустим столько крови, что они побелеют.