Улагай оглядывает собравшихся: кто-то из них зарезал проститутку, чтобы присвоить ее накопления. Кто? Кроме Шеретлукова, на этот шаг способен каждый. Впрочем, он не собирается учинять следствие: будоражить лагерь из-за какой-то шлюхи было бы безумием. «Обнаружено ли тело Османа?» — вдруг приходит ему на ум. Нет, это не запоздалые угрызения совести, просто цепная реакция мысли. Прачка, Осман, сотни и тысячи других — все это необходимые жертвы на его пути к власти.
— Хасан! Подготовь к отправке свою бабу. Через час чтобы духу ее в лагере не было. Аслан! Похоронить женщину.
Вот и все, инцидент исчерпан. Улагай проходит к себе.
Вывод напрашивается сам собой: надо быстрее действовать. Он устанавливает время отъезда каждого, разрабатывает маршрут, систему связи — обычной и экстренной. Последними вызвал Ибрагима и Аслана.
— Прощупай еще раз, — наказал Ибрагиму, — может быть, Махмуд передумает. Дай ему еще один шанс.
— С Махмудом ничего не выйдет, зиусхан, — замечает Ибрагим. — Спасибо, хоть не продал меня тогда. Но уверен — во второй раз не выпустит.
— Что ж, Аслан, тогда выполнишь приказ. — Улагай старается подбирать слова помягче, но до Аслана намеки не доходят.
— Какой приказ, господин полковник? — вытягивается он.
— Забыл? — раздражается Улагай. — Уничтожить! И как можно скорее. Всю семью! Чтоб об этом узнали другие предатели.
Ибрагим вспомнил гостеприимного Махмуда, его неунывающую ни при каких обстоятельствах жену, карапузов-мальчишек и девочку-подростка. Чудовищная жестокость Улагая впервые связывается в его сознании с людьми, которых он считает своими, несмотря на то что они оказались в чужом лагере.
Что-то в выражении лица Ибрагима насторожило Улагая.
— У тебя есть вопросы, Ибрагим?
— Нет, зиусхан, все ясно.
— Выполняйте!
Они выходят. Улагай ищет глазами адъютанта.
— Аскер, готов к отъезду? — Аскер стоит в дверях, руки по швам. Что у него, однако, со щекой? — Подойди.
Аскер сделал несколько шагов вперед, и Улагай различил на щеке адъютанта следы ногтей. Значит, все- таки он. Джентльмен сделал свое дело и вонзил в сердце дамы кинжал. Не очень умело, правда, но решительно. И вдруг мелькнуло: а не погибла ли прачка только потому, что он успел своевременно переправить ценности Энверу? Да, это не Ибрагим, этот в трудный час выменяет тебя на рваные чувяки. Ладно, надо ехать, этот трудный час еще не пришел.
А может, пришел? Эта мысль заставляет Улагая застыть на месте. Пожалуй, он действительно пришел, этот трудный час. Да, надо быть предельно осторожным.
Обычно Улагай не вмешивался в хозяйственные дела, особенно раньше, когда ими занимался дотошный Ибрагим. Теперь стал укладываться сам. Предчувствие, почти никогда не обманывавшее его, подсказало, что сюда он уже не вернется. Сжег все ненужное — ни одна его вещь не должна попасть в чужие руки.
Аскер на санях, Улагай верхом. Лишь за лагерем сообщил адъютанту маршрут и тут же свернул с тропы в сторону.
Конь Улагая не спеша пробирался сквозь редковатый предгорный лес, мысли бежали иной дорогой. Он сравнивал себя с Султан-Гиреем, и по лицу его блуждала горделивая улыбка. Он все делает сам, даже черную работу. Никто никогда не сможет его упрекнуть, будто он загребал жар чужими руками. Улагай оглядывается — пора быть полянке. Теперь поворот направо. А вот и избушка. Улагай остановил коня перед самым окошком. В руке — револьвер. Он чуть было не пустил его в ход — в дверях появился какой-то подозрительный тип в солдатской шинели, с окладистой бородой.
— Руки вверх! — вырвалось у Улагая. Но сразу же пожалел: перед ним стоял Зачерий собственной персоной.
— Твоя пуля, Кучук, не для меня предназначена, — рассмеялся он. — Уж если чекисты угомонились, перестали меня искать, то жить мне и жить.
Они обменялись приветствиями. Зачерий сообщил, что перебрался в село, нашел квартирку с помощником.
— Кто кого нашел? — прищурился Улагай.
— Я, конечно. К тем, кто находит меня, доверия не питаю.
Внизу, на полянке, их ожидав Аскер. Зачерий уселся к нему в сани, Улагай направил коня подальше от тропы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Каждому — свое. Один носится ветрам наперерез во главе отряда по следам банды, другой воюет с бандитами в теплой кунацкой. И, быть может, не менее успешно: чем больше людей поймут политику новой власти, тем больше будет у нее сторонников.
Максим и Ильяс — на конях, Рамазан — в кунацкой. Здесь он — как дома. Задавай любые вопросы, он на все даст прямой, правдивый ответ. Вот и сейчас Рамазан восседает на почетном месте в одной из кунацких. Народу набилось очень много. Рамазан оглядывает собравшихся, пытаясь понять, как все они сюда втиснулись. Да еще и предоставили скамью старикам. Они сидят, прямые и строгие, словно судьи. Впрочем, так оно и есть — судьи. Не одобрят его старики — и большинство адыгов отвернется от него. И потому Рамазан старается говорить о политике Советской власти так, чтобы ее уразумели даже самые пристрастные слушатели. Беседа течет плавно, медленно, как зимний вечер, застывший за окном. О земле, об уразе[7], о дожде, о браке, о школе, о громе и молнии… Рамазан умело гнет свое, люди помоложе мотают на ус, старшие недоверчиво переглядываются, а старики даже вопросы задают.
В общем Рамазан доволен настроением аульчан. Третий вечер идут эти разговоры, и польза их несомненна.
Время приближается к полуночи, Рамазана начинает клонить ко сну — денек был не легкий. Горская секция начала кампанию, которую назвала: «Пальто горянке». Он обходил саклю за саклей, беседовал с мужчинами. Во всем ауле пальто имели пять или шесть наиболее богатых женщин, остальные всю зиму ходили в платьицах и платках. Многие простуживались, болели: туберкулез, плеврит… Умерла жена или дочь — такова воля аллаха. Уговаривать трудно, на все доводы один ответ — так жили наши отцы и деды, так и мы жить будем. Разумеется, были и отклонения влево или вправо. Отклонением влево Рамазан считал обещание призадуматься, отклонением вправо — короткую фразу: «Не суй, сынок, нос в наши кухни, можешь напороться на клинок». Но все эти слова ничего не значили — Рамазан знал, что перемены будут. Уж коль адыг призадумается, то взвесит все до конца и сделает нужные выводы. Стоит начать одному, и другие не отстанут. Беспокоила беседа с хозяином, состоявшаяся за обедом. Рамазан говорил, Аскербий молчал и думал о чем-то своем. Сидел какой-то потерянный, опустив глаза, будто кем-то или чем-то напуган. А ведь Рамазан остановился у него не случайно — этим своим поступком он как бы опровергал выдумки врагов о том, что к бело-зеленым, сдавшимся по призыву властей, относятся с подозрением. Что это так встревожило Аскербия? Но с вопросами надо поосторожнее — излишнее любопытство может обидеть хозяина.
Заметив, что Рамазан устал, старики поднялись и распрощались, люди помоложе проводили его к дому Аскербия. Хозяин ждал. На столе — обильный ужин. Уплетая Четлибж, Рамазан приметил, что приветливый, радушный Аскербий все еще словно бы не в своей тарелке.
Сразу же после ужина хозяин попрощался и ушел, и это тоже не могло не удивить — обычно они засиживались до рассвета. Явившись с повинной, Аскербий беспокоился о судьбе своей семьи, о своем будущем. Рамазан разделся, погасил свет и улегся. В сознании мелькнула было тревожная мысль о грозящей ему опасности, но ее тут же заволокло туманом. И вдруг сквозь туман прорвался настораживающий звук. «Снится», — сквозь дрему решил Рамазан.
Но со двора донесся чей-то голос. Чужой голос. Чужой, но знакомый. «Странно, — удивился Рамазан, — в калитку как будто никто не стучался, я сам видел, как хозяин запирал ее».
Послышались шаги в передней. Рамазан нащупал револьвер. Если это хозяин, он успеет спрятать оружие. Но по аулам бродят и чужаки, тоже агитируют. Впрочем, аульчане уже давно хотят заниматься делом. По крайней мере, так заявляли Рамазану все, с кем он разговаривал. Быть может, не все были искренними?