С. 675).
Ангарский познакомился с «Собачьим сердцем» в феврале 1925 г., но все его попытки пробить сквозь цензурные теснины рукопись оказались безуспешными. Тогда же он, в письме М. А. Волошину в Коктебель жалуется на то, как трудно проводить произведения Булгакова «сквозь цензуру». «Вообще, — добавляет он, — с литературой плохо. Я не уверен, что его новый рассказ «Собачье сердце» пройдет. Цензура не усваивает линии партии»и. Очевидно, он имел в виду появившееся в 1925 г. постановление ЦК «О политике партии в области художественной литературы», которое часть творческой интеллигенции расценило как изменение курса партии в сторону «терпимости» и «либерализма» (см. об этом далее). Но Ангарский ошибался: Главлит и его руководитель прекрасно «усвоили линию партии», начав с 1926–1927 гг. затягивать петлю на литературе и сколько-нибудь независимых издательствах и журналах.
Пытаясь обойти цензуру, Ангарский хотел добиться благословления на издание «Собачьего сердца» у самого Л. Л. Каменева, слывшего «либералом», но также безуспешно. Председатель Моссовета и член Политбюро оценил повесть так: «Это острый памфлет на современность, печатать пи в коем случае нельзя». Сотрудник «Недр» Б. Л. Леонтьев возвратил Булгакову в мае 1925 г. «Записки на манжетах» и «Собачье сердце» с припиской: «Делайте с ними, что хотите. Сарычев в Главлите заявил, что «Собачье сердце» чистить уже не стоит. Вещь в целом недопустимая, или что-то в этом роде». Известно также, что во время обыска в мае 1926 г. сотрудники ОГПУ забрали рукопись «Собачьего сердца», затем, после отчаянного письма Булгакова, она была ему возвращена. Открыто напечатано «Собачье сердце» лишь шесть десятилетий спустя (Знамя. 1987. № 6), но «самиздатский» тираж повести достигал десятков, если не сотен, тысяч экземпляров.
Как же оценил ее руководитель Главлита в 1931 г. в своем секретном докладе? Покончив с произведениями Замятина, он говорил: «А Булгаков представил роман еще занимательнее. Какой-то профессор подхватил на улице собачонку, такую паршивенькую собачонку, никуда не годную, отогрел ее, приласкал, отошла собачонка. Тогда он привил ей человеческие железы. Собачонка выровнялась и стала походить на человека. Профессор решил приспособить этого человека в качестве слуги (!?). И что же случилось? Во-первых, этот слуга стал пьянствовать и буянить, во-вторых, изнасиловал горничную. Кажется, потом стал уплотнять профессора, словом, безобразно себя вел. Тогда профессор подумал: нет, этот слуга не годится мне, и опять вырезал у него человеческие железы, которые ему привил, и поставил собачьи. Стал задумываться: почему это произошло? Думал, думал, и говорит: надо посмотреть, чьи же железы я ему привил. Начал обследовать больницу, откуда он взял больного человека, и установил: — «Понятно, почему все так вышло — я ему привил железы рабочего с такой-то фабрики.
Политический смысл тут, конечно, ясен без всяких толкований. Мы, конечно, не пропустили такой роман, но характерно то, что была публика так настроенной, что позволяла себе подавать такие романы» (V — ф. 597, оп. 3, д. 17, л. 18–19).
Далее Лебедев-Полянский с удовлетворением отмечает, что «сейчас таких романов не подают, но нечто в таком роде все еще бывает, а наши товарищи все еще печатают». Тем не менее, цензоры не должны терять «бдительности»: «Хотя теперь и нет таких махровых рассказов и романов, какие представляли Булгаков, Замятин и те, которые печатались в сменовеховской «России», но нам надо быть пожеще с художественной литературой. Наша точка зрения должна быть тоньше, и если раньше мы смотрели без очков, а теперь смотрим в очки, то в дальнейшем может быть придется смотреть с лупой, но эти вредные, враждебные нам элементы отыскивать. Борьба становится сложнее, труднее, чем она была до сих пор, потому что здесь требуются более тонкие нюансы (так! — А. Б.)». Имя Булгакова не дает покоя главному цензору на протяжении многочасового доклада (стенограмма содержит более 60 машинописных листов). Конечно, рассуждает он, «когда говорят, что этот роман не может быть выпущен потому, что зло в этом человеке сидит от того, что у него привиты железы от рабочего, а не какого-нибудь дворянина», то это само собой разумеется, но «…те нюансы, которые хорошо замаскированы, требуют более тщательного, внимательного и проникновенного отношения к себе».
Оказывается, по словам Лебедева-Полянского, политика цензурного ведомства «постепенно видоизменялась». «На первых порах в нашей политике было много элементов воспитательного характера. Мы ставили задачу воспитания писателя, приближения его к советской власти. Мы очень долго возились с такими писателями как, например, Булгаков. Мы все рассчитывали, что Булгаков как-нибудь сумеет перейти на новые рельсы, приблизиться к советскому строительству и пойти вместе с ним попутчиком, если не левым, то хотя бы правым или средним, или каким-нибудь другим». Однако Булгаков «доверия не оправдал»: «Часть писателей пошла с нами, а другая часть писателей, вроде Булгакова, не пошла и осталась самой враждебной нам публикой до последнего момента».