Роман этот вышел уже после «года великого перелома», страна окончательно и бесповоротно двигалась к эре полного единомыслия — и художественно-эстетического, и, тем более, идеологического. К. К. Ватинов и его творчество стали «специальностью» для ряда официозных критиков (как были и критики, специализировавшиеся на Булгакове — здесь было свое разделение труда). Попал он даже в доклад такого правоверного литературоведа, как В. Я. Кирпотин, прочитанный им на расширенном пленуме Оргкомитета советских писателей. В ряду «ущербных» произведений он, наряду с повестью Андрея Платонова «Впрок», называет и роман «Бамбочада», в котором «интеллигенция изображена так, будто ей негде притулиться в советской действительности… С юродской издевкой Вагинов рисует, что интеллигенту ничего другого не остается в советских условиях, как заполнять свое время «для души» после постылой «службы» гипертрофированным обжорством и бессмысленным коллекционированием конфетных бумажек. Эти факты следует напомнить, ибо резолюция 17-й конференции ВКП(б) относится и к литературе» (VI— ф. 631, оп. 1, д. 4, л. 66).
Таким образом, цензурные и критические удары предрешили судьбу этого оригинального художника. Возникает естественный вопрос: чем же все-таки не угодил Вагинов цензуре и критике тех лет? При очень большом желании и та, и другая могли бы счесть романы писателя за «полезные» в своем роде сатиры на комнатных, проученных насквозь и малость подуставших «от грохота революции», если употребить зощенковское выражение, интеллигентов из «бывших», тщетно пытающихся отгородиться от «горячей действительности»… Встречается в романах, правда, и не очень подходящая и соответствующая задачам дня ирония по адресу табуированных святынь, становящихся объектами коллекционирования, как «образцы пролетарских и буржуазных обоев» и даже «амортизированные переходящие знамена» (из последнего, так и не вышедшего при жизни, романа Вагинова «Гарпоганиана»). Но цензоры нутром, вернее «верхним чутьем» чуяли, насколько чужда поэтика вагиновских произведений установленному эталону, насколько эстетически и стилистически выпадают они из становящейся монолитом советской литературы. В тоталитарных структурах сама художественная форма становится объектом внимания цензуры. Об особом цензорском «чутье» не раз говорил Лебедев-Полянский в уже упоминавшемся выше своем докладе перед руководителями крайлитов: «Помимо знания, тут, конечно, должно быть и чутье. Чутьем следует угадывать — за какой нерв нужно взять и потянуть. Конкретные указания и директивные линии должны подкрепляться коммунистическим чутьем… Без чутья в цензуре двигаться нельзя. Если тогда (имеется в виду практика дореволюционной цензуры. — А. Б.) умели читать между строк, то в коммунистическое время органы ЛИТа должны научиться читать между букв. У кого его нет, тот должен охотничье чутье у себя развивать…» (V — ф. 597, оп. 3, д. 17, л. 89). Добавить к этому, кажется, уже нечего: в «своем», «товарищеском» кругу все можно было назвать своими именами…
Помимо указанных выше писателей, жестоким цензурным гонениям подвергались в это время и многие другие (Зощенко, Федин, Сергеев-Ценский, Бабель, Чапыгин и т. д.). В статье «Подавление литературы» Джордж Оруэлл писал в 1946 г.: «Именно в точке пересечения литературы и политики тоталитаризм оказывает на интеллигенцию самое большое давление», и он совершенно прав — художественная литература всегда, считалась «передним краем идеологии». Правда, не зная деталей и документов советской цензуры, он написал далее: «Ничего подобного точным наукам в настоящее время не грозит. Это можно отчасти объяснить тем, что в любой стране ученым легче, чем писателям, выстраиваться в затылок своему правительству»13. Но, как свидетельствуют многочисленные документы, цензурный террор начал уже в 20-е годы проявляться в. самых различных сферах — и в этом основной, универсальный признак тоталитаризма, и даже в сферах точных, естественных и технических наук (из более позднего времени достаточно вспомнить гонения на генетику и кибернетику). Но уже тогда ряд научных изданий, был запрещен из-за отсутствия в них «марксистской методологии», даже издания по технике. Но так или иначе, действительно именно художники слова стали главными и основными жертвами цензурных репрессий. Многие из них были изъяты не только из литературы, на позже из самой жизни, — вместе с огромным пластом культуры, который возник из небытия лишь в последние годы.