Война «чуковщине» была объявлена еще ранее — примерно с 1925 г. Частично перипетии ее уже нашли отражение в нашей литературе8, но большей частью подлинные цензурные документы до последнего времени таились «за кулисами «Министерства правды», будучи засекреченными. Они существенно дополняют историю этой борьбы, и с ними далее познакомится читатель. Сам Корней Иванович, как и некоторые другие писатели того времени (см. об этом следующую главу), резко протестовал тогда против засилья и своеволия цензуры, постоянно рождавшей «грустные анекдоты». В августе 1925 г. он писал заведующему Ленгублитом Острецову: «В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц!!… Этак можно сказать, что «Крокодил» — переодетый Чемберлен, а «Мойдодыр» — переодетый Милюков. Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо!!. Возражают против слова «свадьба». Это возражение серьезное. Но уверяю Вас, что муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба… Мне посоветовали переделать «Муху». Я пробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп — переодетый Распутин, а пчела — переодетая Вырубова?..»9.
По словам Чуковского, «Тараканище» висел на волоске— отстояли, но «Муху» (в Гублите. — А. Б.) отстоять не удалось. Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!!». Свободно издававшиеся до 1925 г. книги писателя, одна за другой, стали запрещаться в очередном, иногда 4—5-м изданиях. Чуковский пробовал искать защиты у самого главы цензурного ведомства, полагая (ошибочно, надо сказать), что тот сможет одернуть чересчур ретивых подчиненных в Ленинграде: «Многоуважаемый Павел Иванович! — пишет он ему 27 октября 1927 г. — Заступитесь, пожалуйста! Ленинградский Гублит ни с того, ни с сего запретил четвертое (!), издание моего «Бармалея». Чем «Бармалей» хуже всех других моих книг? Всяких мошенников пера и халтурщиков, кропающих стихи для детей, печатают беспрепятственно, а меня, «патриарха детской книги», теснят и мучают! Право же, эта жестокость — бессмысленна» (V — ф. 597, оп. 4, д. 79, л. 1).
Но еще ранее И. А. Острецов, начальник Ленгублита, проговорился однажды о «мнении» (знаменитое советское «Есть мнение!»), сложившемся о Чуковском «вверху», потому, может быть, что писатель встретил в разговорился с ним на улице, когда главный ленинградский цензор был слегка «под мухой». О злосчастной запрещенной «Мухе» они и заговорили. «Да неужели вы не понимаете? — разговорился вдруг Острецов. — Дело не в одной какой-нибудь книжке, не в отдельных ее выражениях. Просто решено в Москве — посократить Чуковского, пусть пишет социально-полезные книжки. Так или иначе, не давать вам ходу. В Гублит поступили рецензии обо всех ваших книгах — и там указаны все ваши недостатки»10.
Тем не менее, Лебедев-Полянский все же запросил Ленгублит по поводу «Бармалея»: «Сообщите, по каким мотивам запрещен Вами Чуковский — «Бармалей». К машинописному тексту рукой Полянского сделана приписка от руки: «Жалуется» (I — ф. 31, оп. 2, д. 55, здесь и далее л. 76, 77, 203, 204). Ленинградские цензоры ответили, что «книжка 4-м изданием запрещена на основании отзыва Сопвоса ЛГОНО, прилагаемом при сем», то есть сектором социального воспитания Ленинградского городского отдела народного образования. «В Гублит. Печатание 4-м изданием книги Чуковского «Бармалей» является нежелательным. Еще в 1925 г. Дошкольной Библиографической комиссией на эту книгу дана была отрицательная рецензия. Комиссия находила: мы определенно считаем, что книжки Чуковского вредны для маленьких детей, так они не в состоянии совершенно разобраться в его шутках и принимают, да и не могут не принимать за правду все его дикие рассказы про животных. Несмотря на мастерские, звучные, ритмичные стихи, книга для маленьких детей недопустима. Дошкольный инспектор (Махлина)». На таком уровне — и с точки зрения чиновничьей иерархии, и компетенции, и «педагогических претензий» решалась судьба одной из лучших детских книг…