Во-первых, введение ее все же входило бы в слишком резкие противоречия с прежними лозунгами. Застав действительно свободную печать, новым властям пришлось до поры до времени терпеть «социалистическую» прессу, газеты меньшевиков и, особенно, эсеров, без которых октябрьский путч, видимо, закончился бы провалом. Напомним читателю, что первое советское правительство было коалиционным, велась подготовка к выборам в Учредительное собрание. Поэтому до 6 июля 1918 г., до «левоэсеровского заговора», газеты этих партий выходили практически беспрепятственно.
Во-вторых, крайне желательно было бы найти соответствующее идеологическое обоснование в трудах основоположников марксизма. Партийные публицисты пытались найти хоть что-нибудь подходящее для этой цели, но ничего не нашли, кроме утверждений Маркса в его ранних работах, что «законы против свободы печати, карающие не за действия, а за образ мыслей, являются террористическими законами, они есть не что иное, как позитивные санкции беззакония», что «цензура так же, как и рабство, никогда не может стать законной, даже если бы она тысячу раз облекалась в форму закона», что «такой закон выступает как привилегия правительства, противопоставляющего себя народу, ибо истинные законы те, которые выражают не частные интересы одной партии против другой, а всеобщие интересы». Более того, он находил «радикальным излечением цензуры» — «полное ее уничтожение, ибо негодным является само это учреждение, а ведь учреждения более могущественны, чем люди»2. На этом, как говорится, далеко не уедешь…
Это с горестной наивностью констатировал позже, в 1922 г., видный работник издательского дела и журналист М. И. Щелкунов в статье «Законодательство о печати за пять лет»: «Старые, привычные понятия о «революционной свободе слова» были сильны и мешали видеть надвигающуюся опасность. Отсутствовали и юридические нормы карательного характера, и твердые принципиальные указания, если не считать читаемой между строк «Коммунистического манифеста» необходимости изъять прессу из рук врагов пролетариата»3. Вычитать из классиков марксизма можно было что угодно; трудно сказать, что имел в виду автор, возможно— главный постулат марксизма: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». М. И. Щелкунов тут же пытается дать хоть какое-то обоснование карательной политике в отношении независимой прессы (в дальнейшем это уже не нуждалось в объяснениях): «Вероятно, — пишет он, — наше подрастающее поколение, для которого произведения печати имеют наибольшее значение, в свое время честно оценит положительные стороны (!) ограничения печати в Советской России. Оно скажет: «При борьбе за диктатуру пролетариата… наше Советское правительство, борясь с печатной агитацией против трудящихся, дало нам теперь возможность пользоваться всеми благами истинно свободной страны». Что ж, читатель сам может судить о том, насколько точно сбылось это пророчество.
Помимо указанных выше причин, была еще одна» пожалуй, самая существенная: особой необходимости в предварительной цензуре не было в силу полной национализации и реквизиции типографий в годы военного коммунизма, установления жесточайшего контроля за бумажными ресурсами. Книжная производительность была снижена в 3–4 раза по сравнению с 1913 г., а в самом книжном репертуаре доминирующее место занимали брошюры агитационно-пропагандистского толка. Вот почему в первые годы цензура носила исключительно репрессивный, карательный характер в отношении уже вышедших изданий.
Основной удар обрушился в конце 1917 — начале 1918 гг. на «буржуазные», «кадетские» органы печати4.