Но «каждому по грехам его…»: если Фурманову, человеку молодому и не очень-то образованному, искренне, по-видимому, увлеченному «романтикой революции» и отдавшему ей себя, еще можно в какой-то мере простить (во всяком случае, понять) его грех цензорской работы в Политотделе ГИЗа, то этого нельзя сделать в отношении других крупных деятелей литературы. Речь пойдет, прежде всего, о Валерии Яковлевиче Брюсове. Помнится, в студенческие годы читала нам курс литературы начала XX века некая Шишмарева: все бегали на ее лекции и с упоением ловили ее «перлы». Один такой перл запомнился — лекцию о Брюсове она начала так: «Валерий Яковлевич Брюсов — начал родоначальником символизма, а кончил… членом Коммунистической партии». Проявляя еще до революции склонность к жесткому диктаторству в «поэтическом цехе», он, наконец, нашел себя. Исчерпывающе-точную характеристику дал ему Владислав Ходасевич: «В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое, с его точки зрения, было, пожалуй, и лучше старого… Ведь у старого самодержания не было никакой официально покровительствуемой эстетической позиции — новые же в этом смысле хотели быть активными. Брюсову представлялось возможным прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему долгожданную возможность «направлять» литературу твердыми, административными мерами»17. В другом очерке («Книжная палата») Ходасевич пишет, что волею судеб он стал в 1918 г. своего рода наследником Брюсова по руководству подотделом учета и регистрации Московской книжной палаты. До него доходили слухи, что «служебное рвение» Брюсова «простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить… Не будучи советским цензором «де юре», он им все-таки очутился на деле». Ходасевич вспоминал об этом спустя много лет, уже в Париже, и сам оговаривается: «Не знаю, насколько такие слухи справедливы и на чем основывались», тем более, что в делопроизводстве подотдела он не нашел никаких «письменных следов деятельности Брюсова»18. Да он и не мог бы их найти, поскольку это учреждение потеряло тогда какие-либо цензурные функции. Видимо, до него доходили слухи о более поздней деятельности Брюсова — на посту заведующего Московским библиотечным отделением Наркомпроса и рецензента Госиздата.
На первом посту Брюсов принимал самое активное участие в разработке и выполнении декрета Совнаркома «Об охране библиотек и книгохранилищ РСФСР». Несмотря на «гуманистическое» свое название, декрет этот предусматривал реквизицию частных библиотек, насчитывающих более 500 томов: в других случаях владелец должен был доказать, что книги ему нужны не «для утехи», а для профессиональных, научных, в частности, занятий. Рафинированный эстет и эрудит Брюсов пошел еще дальше. В особой записке «О реквизиции частных библиотек» он доказывал, что все библиотеки, находящиеся в личном пользовании, сохраняются в нем только временно — «до полного осуществления идеала социализации всех областей жизни»19. «Герой труда», как назвала Брюсова в посвященном ему очерке Марина Цветаева, не поленился подсчитать, сколько же временно, «до наступления социализации», нужно книг человеку: для специалиста, по его мнению, достаточно 2 тысяч книг, а научному работнику и «литератору в широком смысле слова» — не более 6 тысяч; прочие обойдутся, согласно декрету, пятью сотнями. И хотя, справедливости ради, заметим, что в архивах хранится немало «охранных грамот», выданных за подписью Брюсова крупнейшим деятелям науки и культуры, он, тем не менее, свято и неукоснительно соблюдал пункты декрета. Как писал в 1924 г. в некрологе, посвященном смерти Брюсова, его непосредственный начальник, нарком просвещения А. В. Луначарский, «Брюсов относился в высшей степени серьезно к своему вступлению в партию и гордился званием коммуниста»20. Многие писатели были поражены такой метаморфозой «символиста-эстета», но наиболее проницательные ничего удивительного и странного в ней не нашли. И. А. Бунин записал тогда в своих дневниках: «О Брюсове: все левеет, почти уже форменный большевик. Не удивительно. В 1904 г. превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал «ура-патриотом». Теперь— большевик»21.