Не менее показательно отношение и к самому термину «цензура», и к самой историко-цензурной тематике со стороны Главлита 70—80-х годов. Не только запрещалось писать что-либо о цензуре применительно к советскому времени (об этом вообще не могло быть речи!), но предписывалось свести до минимума — желательно вообще не упоминать — это криминальное слово в историко-книговедческих исследованиях, посвященных даже дореволюционной эпохе. Если в 60-е годы статьи и публикации по истории царской цензуры появлялись в печати довольно часто (в том числе и автора этих строк), то в 70-х — первой половине 80-х годов в исключительно редких случаях: по моим подсчетам, число таких публикаций уменьшилось не менее, чем в десять раз. Историки долго не могли понять истинную причину такой идиосинкразии к слову, пока не выяснилось: она — в боязни охранительного аппарата, что оно неизбежно вызовет нежелательные аллюзии и параллели у советского читателя. Это, впрочем, имело под собой некоторые основания: российский читатель всегда был приучен читать между строк и вычитывать из исторических исследований, относящихся, казалось бы, к давно ушедшему времени, все то, что звучало на редкость современно и актуально. Этому, конечно, немало способствовала дурная бесконечность нашей истории и ее фатальная (увы!) повторяемость.
Выяснилась еще одна любопытная деталь: оказывается, непосредственной причиной, вызвавшей столь негативное отношение власти к историко-цензурной тематике, была, как ни странным это может показаться на первый взгляд…. «пражская весна» 1968 г. Своя логика, впрочем, здесь была: началась она именно с отмены цензуры и все дальнейшее, с точки зрения партийных идеологов, было лишь следствием этого акта (колоссальный исторический сдвиг, произошедший в нашей стране за последние 2–3 года, также во многом вызван объявлением гласности в начале перестройки). Вот такой дурной пример и не должен стать заразительным, лучше вообще не провоцировать советского читателя публикациями, вызывающими «вредные» аналогии. Так, например, в 1969 г. мною была написана для «Трудов» института, в котором я работаю, плановая статья «Запрещенные библиографические журналы конца XIX— начала XX в.», но в последний момент она была выброшена. В соответствующих инстанциях редактору этого тома посоветовали «посмотреть на эту статью сквозь призму чешских событий». Редакторы систематически вычеркивали из статей слово «цензура», рекомендуя авторам заменить его каким-либо другим термином. Вместо него в печати стали появляться эвфемизмы типа «регламентация чтения», «контроль за печатным словом» и т. д.: каждый исхитрялся, как только мог. Доходило буквально до курьезов, которыми так богата история российской цензуры. Вот характерный пример: из книги моего учителя Б. В. Банка «Изучение читателей в России (XIX век)» (М., 1969) слово «цензура» вообще было удалено. В одном случае, казалось бы, без него обойтись уже никак было нельзя, поскольку необходимо было сослаться на статью В. В. Стасова «Цензура в царствование императора Николая I»: автор процитировал один из его указов, касающихся «издания и распространения в простом народе книг, направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и любви к православию, государю и порядку». Но нет, редакция и здесь нашла выход из положения: в примечаниях мы не найдем ни имени автора, ни названия его статьи, а лишь ссылку на источник ее публикации — «Рус. старина, 1903 авг., с. 423». Как рассказывал мне сам автор книги, произошло это помимо его воли и без его разрешения. Из приватных бесед со знакомыми редакторами выяснилось, что издательства получили негласное указание вычеркивать слово «цензура» и как можно меньше печатать работ по этой тематике. Мои друзья и коллеги, занимавшиеся ею, приводили в разговорах со мною немало примеров и курьезов, подобных указанному выше.