Впадали и в другую крайность: редакции так называемых «почвеннических», «патриотических» журналов и альманахов постоянно отказывали авторам в публикации статей и документов по истории царской цензуры под тем предлогом, что они могут бросить тень на дореволюционную историю России, которая представлялась (и представляется) им безоблачной и благостной. К 100-летию А. А. Блока (1980 г.) автор этих строк подготовил для одного такого издания статью «Цензура о раннем Блоке», но она была отклонена под весьма примечательным предлогом6. Редактор-составитель блоковского сборника ответил мне в том духе, что, мол, все это крайне интересно, но представляет собой детские игры в сравнении с тем цензурным террором, который воцарился в России после октября 1917 года. Этот миф, имеющий и сейчас хождение в некоторых кругах интеллигенции, впавшей в романтический монархизм, опровергается многими тысячами документов из архива дореволюционной цензуры, письмами и статьями классиков русской литературы. Не всегда, конечно, — были периоды «оттепели» и цензурных послаблений, — но в дореволюционной эпохе (скажем, царствование Николая I, 80-е годы XIX в. и т. д.) были периоды, когда цензура приобретала необычайно жесткий характер.
Конечно, это не означало, что в 1970 — первой половине 80-х гг. вообще не выходили работы по истории дореволюционной цензуры. Князь П. А. Вяземский писал в свое время, что в России есть единственное средство против дурных законов — дурное их исполнение. Кое-что появлялось в академических журналах, вышла даже одна книга, затрагивающая историю цензуры в пушкинскую эпоху (М. И. Гиллельсон и В. Э. Вацуро. Сквозь умственные плотины. М., 1978). Видимо, специального главлитовского циркуляра на сей счет не существовало, а было наше знаменитое анонимное «есть мнение». Многое зависело от самих редакторов и издателей, которые, говоря словами Бориса Пастернака, не все торопились «погибнуть от всеобщей готовности». Но даже в разгар перестройки и гласности, в 1988 г., органы Главлита не разрешили поместить слово «цензура» в сугубо специальном издании, вышедшем тиражом всего в 900 экземпляров, в «Методических рекомендациях историкам советской книги «История книги в СССР. Двадцатые годы». По словам редактора этой книги, В. И. Харламова, с большим трудом удалось уломать эти инстанции, чтобы они разрешили, хотя бы в предельно кратком виде, сформулировать соответствующий параграф: «Правовое регулирование печати. Создание Главлита. Резюме» (и все — другие параграфы занимают порой до целой страницы).
Наши очерки, за малым исключением, написаны на основе большого массива архивных документов Главлита и других надзирающих за словом инстанций. Печатных публикаций, посвященных интересующему нас периоду (1917–1929), очень немного7. Помимо указанной выше статьи Романа Гуля, стоит упомянуть статью Д. Лутохина «Советская цензура (по личным воспоминаниям)», вошедшую в XII том «Архива русской революции», издаваемого И. В. Гессеном (Берлин, 1923, с. 157–166), ряд небольших заметок в эмигрантских русских газетах. Частично затрагивается этот вопрос в известной книге Глеба Струве «Русская литература в изгнании» (Париж, 1984, 2-е изд.), в мемуарах русских писателей-эмигрантов, выехавших из России или высланных насильственно из нее в 20-е годы. Сами советские цензоры мемуаров не пишут — в отличие от своих дореволюционных собратьев или современных «расстриг» из КГБ, а они были бы крайне интересны. Единственное исключение — книга Леопольда Авзегера «Черный кабинет» (Тель-Авив, изд-во Хокен, без года), но это воспоминания цензора, занимавшегося не контролем за печатью, а перлюстрацией, почтовой корреспонденции.
Значительный интерес в последнее время проявляют к этой теме зарубежные, преимущественно американские историки-слависты8, но, естественно, они базируются не на подлинных главлитовских документах (даже отечественным историкам пробиваться к ним приходится с огромнейшими затруднениями), а на опубликованных литературных источниках: мемуарах писателей, на собственном горестном опыте испытавших тяжелую «отеческую руку» Главлита, материалах периодики и т. д. Наиболее часто затрагивается в них история так называемой «библиотечной цензуры» 20-х годов, ибо тогда сведения о ней систематически и открыто печатались в журналах, особенно в «Красном библиотекаре»; вполне доступны перечни изъятых из библиотек книг, составлявшихся Главполитпросветом под руководством Н. К. Крупской. Три волны «очистки» библиотек от идеологически чуждой и «вредной» литературы в 20-е годы (1923, 1926 и 1929 гг.) зафиксированы в печатных источниках довольно полно. В наших очерках мы почти не касаемся этой проблемы: она заслуживает специального рассмотрения.