Литераторы 20-х годов, видимо, хорошо знали о существовании такой циркулярной практики: «попасть в циркуляр» — означало тотальное запрещение публикации в печати чего бы то ни было. В этом смысле характерна сценка, зафиксированная в «Дневнике» Корнея Чуковского. Встретив в июне 1925 г. на улице И. А. Острецова, начальника Ленгублита (тогда еще такие патриархальные сцены были возможны), он узнал, что «в Гублит поступила рецензия обо всех ваших книгах», как выразился главный цензор Ленинграда, «и там указаны все ваши недостатки». Чуковский сразу же тревожно спрашивает: «Рецензия или циркуляр?..», и слышит «успокаивающий ответ: «Нет, рецензия, но… конечно, вроде циркуляра»1.
В 20-е годы — эпоху самой оголтелой, разнузданной атеистической пропаганды, особое внимание уделялось в цензурных проскрипционных списках и распоряжениях религиозной тематике. Естественно — в целях максимального ограничения, а еще желательнее — сведению к нулю публикаций. Разрешение их не доверялось местным цензурным инстанциям, даже такой проверенной как ленинградской. Об этом говорит такой циркуляр от 25 мая 1926 г.:
«Главлит. Строго секретно. Всем Гублитам
На местах следует рассматривать только материалы, предназначенные к опубликованию в изданиях типа «Епархиальных ведомостей», содержащих в себе только официально административные материалы, объем и тираж которых согласованы с Главлитом при их регистрации. Все же прочие рукописи и материалы церковного, справочного и пропагандистского характера должны просматриваться исключительно в центре и поэтому вам надлежит пересылать их в Главлит» (I — ф. 31, оп. 2, д. 31, л. 106).
В других циркулярах неоднократно напоминалось, что разрешению подлежат только рукописи догматического характера, да и то лишь в изданиях самого патриаршества. Издания Библии изредка все же разрешались, но тираж их должен был быть обязательно согласован с органами Главлита: обычно он «срезался» самым существенным образом. Особым циркуляром предписывалось «во всех без исключения рукописях, кроме богослужебных, не допускать печатания с больших букв: «бог», «господь», «дух» и т. п.», следить за тем, чтобы даже в религиозных изданиях не употреблялась «старая орфография» и т. д. Таково на практике провозглашенное «отделение церкви от государства»…
Верховный орган цензуры внимательно следил за тем, чтобы не была брошена тень на антирелигиозную пропаганду, о чем свидетельствует такой курьезный циркуляр от 23 ноября 1926 г.:
«Главлит предлагает не допускать устройства антирелигиозных диспутов гр. А. Б. Ярославского, ввиду того, что своими выступлениями он дискредитирует антирелигиозную пропаганду и вводит в заблуждение, так как во многих городах его принимают за тов. Ем. Ярославского» (Там же, л. 166. «Честь главного атеиста страны», Емельяна Ярославского, была таким образом спасена).
Полнейшей тайной должно было быть окружено истинное экономическое положение страны и народа. Ни в коем случае не могли разрешаться в цензурных органах публикации, рисующие бедствия людей, тем более, голод. Уже в самом начале, в 1923 г., Главлит использует все имеющиеся в его распоряжении средства, запретительные циркуляры, прежде всего. Как и в других случаях, принимаются упреждающие меры возможной публикации такого рода материалов в печати, даже только готовящихся авторами, о чем цензуре становится известно по агентурным источникам. 26 июня 1923 г. вышел, например, такой секретный циркуляр:
«По имеющимся сведениям, неким А. Вайнштейном предполагается к изданию исследование, касающееся вопроса налогов, лежащих на сельском населении. Исследование, носящее научный характер, пытается провести мысль о крайней обременительности налогов при советском режиме. В случае, если подобная рукопись будет вам представлена каким-либо издательством, пропуску она не подлежит. Лебедев-Полянский» (I — ф. 31, оп. 2, д. 19, л. 107).
Начинается пора тотального засекречивания, доведенная с течением времени до полного абсурда. В указанных выше «Перечнях, составляющих тайну» большое место занимают статьи, предполагающие охранение «военных секретов» (дислокации войск, вооружение и т. п.), и в этом негг ничего странного; иное дело цензурная практика, объявлявшая таковыми самые невинные вещи. В разряд «экономических секретов» также попадали сведения, из которых никогда прежде не делалось тайн. Тщательно скрывались, например, сведения об экспорте пшеницы в 20-е годы, и не столько в целях поддержания выгодной для СССР коньюнктуры на мировом рынке, сколько в целях сокрытия самого этого факта от своего народа. Как известно, в 30-е годы, даже в год страшного голода на Украине (1933 г.), экспорт хлеба продолжался, о чем население не должно было догадываться.