В 1923 г. вышло «Инструктивное письмо Главполитпросвета о пересмотре книжного состава массовых библиотек», подписанное Н. К. Крупской. В нем с горечью отмечалось, что «библиотеки наиболее устойчивы» при ликвидации разных «старорежимных» учреждений, а поэтому их надо «очищать» от контрреволюционной и вредной литературы». Позднее такие волны «чистки» проходили еще дважды — в 1926 и 1930 гг. Рекомендовалось оставлять только книги, напечатанные по новой орфографии, в результате чего огромнейшее количество дореволюционной классики подверглось массовому уничтожению. По инструкции 1930 г. «из дореволюционной литературы подлежали изъятию произведения, не представляющие художественной или социальной ценности, а особенно те, которые, не имея крупного литературного значения, проникнуты реакционными тенденциями, религиозным, суеверным настроением»…
В рассылаемых на места циркулярных списках на изъятие фигурировали имена Н. С. Лескова, И. А. Бунина, Леонида Андреева и других крупнейших писателей XIX — начала XX вв. Даже изданные в советское время собрания сочинений русских классиков изымались из массовых библиотек, особенно настойчиво — Достоевский, опять-таки из-за «Бесов». Журнал «Книга и профсоюзы» (1927, № 3) приказал изъять из профсоюзных библиотек 7-й том «гизовского» издания, поскольку этот роман «полон бредового мистицизма и упадничества… материалом послужило для него известное дело большого революционера Нечаева, перед изумительной революционной энергией которого преклонялись революционеры-террористы Желябов и Перовская». Здесь же рекомендовалось изъять из библиотек даже «Обрыв» Гончарова, «не имеющий ничего общего с нашей рабоче-крестьянской читательской массой… Для нас «Обрыв» имеет лишь историческое значение лишь косвенно — потому, что действие происходит на родине Ленина».
Терроризированные политпросветовскими инструкциями и циркулярами, запуганные и окончательно запутавшиеся библиотекари бросились на всякий случай очищать библиотеки вообще от всех дореволюционных авторов. Да и как же им было поступать, если в них прямо указывалась, что в рабочих библиотеках достаточно иметь «из стихотворений — избранное Пушкина, Кольцова, Некрасова, Демьяна Бедного, и довольно: остальных старых и новых, дворянских и буржуазных поэтов достаточно иметь в тех выборках, какие дают хрестоматии и «чтецы-декламаторы».
Огромный вред библиотечным фондам нанесла местная инициатива: приходилось порой даже одергивать сверху чересчур ретивых библиотечных цензоров: отметим, что в комиссию по очистке, так называемую «тройку», входили, помимо работников наробраза, представители Главлита и ГПУ. Вот колоритная сценка, описанная в заметке «Изъятие», помещенная в 1928 г. в журнале «Красный библиотекарь» (№ 7, с. 65). Действие происходит в Холмогорской библиотеке. «У вас изъятие проводилось? — спрашивает автор заметки библиотекаря. — Как же, я сама кое-что изъяла, потом из политпросвета (из Архангельска) приезжал молодой человек, окончивший совпартшколу, велел изъять еще много книг. Между прочим, велено было изъять: Лескова— всего, Льва Толстого — всего (даже «Войну и мир» — неужели так надо?). — На основании чего проводилось изъятие, никто не мог сказать. — Я все-таки «Войну и мир» выдаю иногда, — признается мне библиотекарша, — у нас, знаете, очень мало беллетристики, а спрос на нее большой. При таких условиях ведь можно «Войну и мир» выдавать? Как вы думате?».
Эта пронзительная и горькая фраза как нельзя более свидетельствует о начавшемся «геноциде» непреходящих ценностей, созданных русской культурой, имевший трагические последствия в будущем, подорвав нравственные и духовные основы целых поколений людей, строивших «светдое будущее».
Литература и печать русского зарубежья
В тоталитарных обществах книги приходят к читателю не по мере их издания, а по мере их разрешения. Интервалы между первым и вторым актом, между двумя полюсами единого культурно-исторического процесса могут быть различны — в прямой зависимости от «качания маятника», от смягчения или, напротив, ужесточения режима. Определенные пласты литературы то приближаются к читателю, то отдаляются от него, но никогда не бывают доступны ему полностью и безоговорочно.
В нашей стране, если иметь в виду литературные, философские и иные произведения, созданные писателями и учеными первой волны эмиграции, такой разрыв охватил громадный исторический период — до 70 и более лет. Лишь в годы «перестройки» и объявленной гласности была, хотя и не сразу, прорвана, наконец, тотально-запретительная плотина, и перед изумленным рядовым читателем постепенно стала развертываться великолепная панорама культуры Русского Зарубежья, замечательные творения изгнанных писателей, философов, публицистов, историков. В их свете поблекли и потускнели многие прежние «ценности», созданные официальной культурой «метрополии». Это не означает, конечно, что произведения эмигрантов вообще не были известны на родине: «вторая литературная реальность», создаваемая ими вместе с авторами, живущими в стране, создателями «самиздата», с огромнейшими трудностями, но прорывалась «из-под глыб». Но известно также, что интерес к ним граничил с государственным преступлением, а нередко и непосредственно становился им. Даже самое чтение «тамиздата» и «самиздата», не говоря уже об их распространении, считалось властями неопровержимым криминалом, «мыслепреступлением», если снова вспомнить роман Джорджа Оруэлла «1984».