— Сладко поёт святой отец, — по-гречески шепнул Всеволод брату. — Глеб знал, кого послать.
Лицо Арсения побледнело от обиды, и Всеволод увидел, что игумен расслышал и понял его слова.
— Не серчай, отче, — сказал он. — Ты, как духовный пастырь народа, говоришь от сердца, но князю твоему я плохо верю.
— Всё похищенное у владимирцев стоит в описи.
— Не о похищенном речь. Князь Глеб ищет мира, чтобы завтра поднять меч. Разве он не принял к себе Ярополка?
Игумен Арсений смутился:
— Принял. Но войны он не хочет. Я духовник князя, и он бы сказал мне о том.
— Ну ладно, отче, — вмешался Михаил. — Мы полагаемся на тебя и на совесть ваших бояр. Передай князю Глебу: мы будем ему добрыми соседями, покуда он держит слово. И пусть помнит: за грех государя бог казнит его землю.
Войско простояло на Москве два дня, а на третий день Юрьевичи с великой честью и богатыми дарами проводили Владимира Святославича, уходившего со своей дружиной к отцу в Чернигов. Вместе с княжичем, взяв сотню латников, уехал и Кузьма Ратишич, чтобы привезти в стольный город княгинь Февронию и Марию.
По доносу доброхотов в подмосковном сельце Воробьёве были схвачены главные убийцы Андрея — ключник Анбал, боярин Яким Кучкович и зять его Пётр Замятия. Князь Михаил приказал доставить их во Владимир тайно, без всякой огласки.
Убийц отправили в закрытом возке и под крепкою стражей — на тот случай, если владимирцы всё же прослышат о них и попытаются учинить самосудную расправу.
Дружины воротились в Залесье на Ивана Купалу, двадцать четвёртого июня.
Ночью из терема были видны бесчисленные костры, горевшие повсюду на обоих берегах Клязьмы. По реке сновали лодки с полупьяным народом; берестяные свечи стелили за собой багровый дым и роняли в воду недолговечные искры; песни и смех далеко разносились над пойменными лугами окрестных монастырей.
Монастыри стояли темны и безмолвны — там, наверное, молились во спасение тех, кто сейчас тешил беса языческими игрищами и скаканием через огни. А всякая нежить — русалки, мавки да берегини — подстерегала грешников у воды, заманивала глупых подальше от света и топила. Уж почти два века минуло с тех пор, как Владимир Великий крестил Русскую землю, а язычество всё ещё коренилось в народе, будто старый, но живучий пень: и браки совершались без венца, и умыкание невесты случалось, и дети бегали нехристями...
В этот поздний час в княжих палатах маялись от духоты владимирские попы и старшая дружина, слушая Михаила Юрьевича. Он говорил:
— Вы все благодарили меня, что я отнял у рязанцев награбленное, оборонил обиженных и ныне отдаю монастырям их прежние волости. Но вы забыли одно: не я, а князь Андрей дал вам земли и доходы. Какую же посмертную честь вы собираетесь воздать моему брату, благодетелю города Владимира?
— Что ты пожелаешь, государь, то мы и сделаем, — сказал поп Микулица. — Можно установить покойному князю вечное церковное поминовение...
Поднялся Всеволод Юрьевич.
— Ответьте мне, мужи владимирские, — тихим голосом начал он, — право или неправо был умерщвлён Андрей?
— Неправо! — крикнул чернобородый Гюря. — Из зависти да по злобе извели князя!
Бояре и дружинники зашевелились, завздыхали, а многие попрятали глаза.
«Небось сами убийц подстрекали, подлецы, — подумал Всеволод. — Но в стороне вы не останетесь».
Вслух он спросил:
— Что же заслужили люди, пролившие кровь своего князя?
— Смерти...
— Смерти они достойны... — вразнобой ответили прижатые к стене бояре.
Всеволод сделал знак стоявшему в дверях Воибору, и в палату ввели заговорщиков. Никто из именитых горожан не знал, что их бывшие сотоварищи уже находятся под стражей. Произошло замешательство. Некоторые из бояр потеснились было к выходу, но им преградили дорогу рослые княжеские латники.
— Всем оставаться на месте! — раздался голос Михаила Юрьевича.
Стража вытолкнула убийц на середину палаты. Все трое держались спокойно и с достоинством.
— Что заставило тебя пойти на предательство? — спросил Михаил ключника. — Ведь ты был любимым слугой князя?
— Да, государь, — отвечал Анбал, поджарый ясин, похожий на ястреба.
— Почему же ты предал своего господина?
— «Когда звенит золото, совесть человека молчит» — так говорят у нас на Востоке.