Выбрать главу

Всадник то и дело пускал в ход витую половецкую плеть на короткой рукояти. Взмыленный конь храпел, оседая на задние ноги и разбрызгивая с губ горячую пену.

— Волкам бы тебя на закуску, — беззлобно сказал коню всадник. — И сотни вёрст не сдюжил. Ну, да, коли правду молвить, вина твоя невелика: гораздо я, грешник, чреват и грузен. Передохни, братец.

Конь пошёл шагом.

«Что-то с нами будет, Господи, — размышлял всадник, покачиваясь в седле. — Великая смута идёт на Русь. Перегрызутся теперь князья, словно псы лютые. А хозяин и воли своей сказать не успел — кому сидеть на столе киевском: Мономашичам ли, Святославу ли Черниговскому из колена Олегова. А и сами Мономашичи — дядья с племянниками — в нелюбви живут, всё никак урядиться не могут, кто старее родом да матёрее. Беда, ох беда, того и гляди поганая Степь наскочит — она, Степь-то, издавна навыкла руки греть на наших раздорах».

Небо впереди понемногу светлело, лес поредел, и вскоре на высоком валу завиднелись тёмные сторожевые башни Торческа, перевязанные друг с другом остроконечным бревенчатым тыном. Торческ был последней русской крепостью на границе со Степью.

Конь, чуя близкий отдых, прибавил шагу и заржал. Проехав по гулкому настилу моста, всадник остановился перед воротами.

— Эй, стража! — раскатился в тиши его зычный голос.

— Запри гортань, — ответили сверху, и на крепостной стене появился человек с берестяным светочем в руке. — Кто таков? И почто людей полошишь?

— Гонец из Городца Остерского, от князя Михаила Юрьича!

Ворота распахнулись беззвучно — видно, петли были смазаны недавно. Всадник въехал в острог. Дозорный, мерцая кольчугой, подошёл, посветил в лицо гонцу и сдёрнул с головы шапку: он узнал мечника князя Михаила — Кузьму Ратишича.

— Веди меня к князю, — слезая с коня, сказал мечник.

Воин замялся:

— Не пождёшь ли, боярин, до утра? Князь Всеволод Юрьич нынче поздно воротился с ловитвы[3].

Кузьма Ратишич молча отстранил его и по торцовой мостовой пошёл к княжому двору. Боярин не раз бывал здесь и знал, где находится спальня князя. В покое перед спальней дремали на лавках трое молодых дружинников. Услышав шаги боярина, они поднялись.

«То добро, — про себя похвалил Всеволода мечник. — Юн, да осторожен...»

Один из дружинников, мальчик лет четырнадцати, несколько раз стукнул в дверь опочивальни и распахнул перед боярином створки. Сам он вошёл следом, держа в руке серебряный подсвечник.

Князь сидел на постели в халате цветастого дамасского шёлка, вглядываясь в неурочного гостя. Рядом с ним лежал обнажённый меч: Всеволод никогда не ложился безоружным, с тех пор как князья смоленские однажды взяли его сонного, тайком вступив ночью в Киев, где и прокняжил-то он чуть побольше месяца.

— Ну? — коротко спросил Всеволод.

— Княже и господине, — медленно начал боярин и покосился на отрока. — Я привёз недобрые вести.

Всеволод встал, подошёл к мальчику и взял у него подсвечник.

— Ступай, Воибор. Будешь надобен — позову.

Они остались вдвоём. Глаза Всеволода — ясные, будто он и не спал, — встретились со взглядом мечника.

— Говори!

— Твой брат, великий князь Андрей, убит. — Последнее слово Кузьма Ратишич произнёс еле слышно.

Всеволод отшатнулся и, словно от удара, прикрыл свободной рукой лицо.

— Убит своими же боярами, — продолжал мечник, — и во дворце своём же, в Боголюбово.

Всеволод слушал, опустив голову. На вощёном полу светлой дубовой плашки покачивались, как в зеркале, жёлтые лепестки свечей.

— Когда? — спросил наконец князь.

— Седмицу назад, июня двадцать девятого дня. Злодеи напали ночью. Сказывают, будто ключник Анбал, ясин[4] вероломный, унёс перед тем меч святого Бориса и великий князь бился голыми руками. Сказывают тоже, что тело брата твоего было брошено убийцами на дворе и долго лежало непогребённым.

Всеволод поставил подсвечник на стол, рядом с раскрытой греческой книгой, и провёл ладонью по спутанным русым кудрям, открывая высокий лоб. Потом князь опустился на колени перед образами.

— Господи вседержителю! — горячо и внятно прозвучал его голос. — Упокой душу раба твоего Андрея, укрепи и оборони нашу светлую Русь, не допусти войны братоубийственной!

Всеволод твёрдо положил на грудь размашистый крест и поднялся.

— Двое вас теперь осталось, князь, — тихо промолвил мечник. — Двое Юрьевичей на всей земле — Михаил да ты. Вам и быть на великом княжении киевском.

Всеволод покачал головой:

— Нет, Кузьма. Не люба мне Киевская Русь своими распрями. Два века пустошат её огнём и мечом иноплеменники, а того пуще — свои же! Злодейство тут вошло в привычку, и кровь человеческая почитается дешевле воды. Недаром покойный Андрей назвал Киев обителью скорби и предметом божьего гнева. Нет, не полуденной Руси суждено быть сердцем нашей державы — стучать ему там, на Севере!

вернуться

3

Лови́тва (древнерусск.) — охота.

вернуться

4

Ясами на Руси называли осетин.