Вместе с отроками стоял их наставник, зодчий Елисей Никитин. Ему было уже за пятьдесят; из-под выпуклого высокого лба глядели спокойные светлые глаза.
После молебна во здравие путешествующих великий князь подозвал зодчего:
— Помни особо о болгарских розмыслах.
— Помню, государь.
— Скоро, Елисей, мы начнём строить много. Но много — не значит плохо. Церквы и детинцы должны стоять веками, чтобы потомки наши дивились, глядя на них. Кто из мальчиков окажется неспособным, отправляй назад. Пришлю взамен других. И ещё один совет: не толкитесь всё время на русских гостиных дворах, а живите среди чужеземцев. Так и язык выучить легче, и понять душу народа. Крепко надеюсь на тебя, Елисей. Ежели доведётся увидеть брата Василька, поклонись ему от меня до земли...
— Будь покоен, князь-батюшка, — твёрдо сказал зодчий.
На паперти, утирая слёзы, ждали часа прощания матери отъезжавших. Отцы же вели друг с другом степенную беседу, толкуя о трудностях дороги в Византию, хотя никто из них не бывал дальше Рязани.
— Идут, идут наши соколики, — зашептались женщины.
— А разодели-то их, господи! Чисто княжичи!
Юноши чинно вышли из церкви вслед за своим наставником. Одеты они и впрямь были по-княжески: на каждом кунья шапка, новый охабень[63], а поверх на плечи наброшен плащ, подбитый мехом. Постарались не ударить лицом в грязь и княжеские сапожники: ноги отроков были будто облиты цветным сафьяном.
По знаку Никитина юноши подошли к родителям за благословением. Матери кинулись к своим чадам. Осыпая поцелуями, совали им в руки какие-то узелки и нагрудные иконки, крестили и плакали в голос.
— Ну будет вам, — строго сказал Никитин, — небось не на тот свет провожаете. Наберутся ума-разума и приедут.
— Батюшка, родимый наш, — причитали бабы, — присмотри, кормилец, за дитяткой!
— Дитятко, — усмехался наставник, — вон уж отца на голову перерос.
— Перерос, милостивец, да ведь в голове-то у него пока мякина одна.
На княжом дворе уже ждали осёдланные кони. Юноши по очереди целовали руку государю и отходили в сторонку. Последним приблизился Воибор.
— Береги себя, — тихо сказал ему Всеволод. — Ведь ты для меня стал вроде сына. А что же твоего дружка не видно?
Воибор просиял: ему было приятно, что великий князь ещё помнит Прокшу.
— Он ратник, государь. На волжской заставе с твоей сотней стоит.
— Ну, ступай с богом. — Всеволод перекрестил юношу и пошёл в терем. Из окна он видел, как маленький отряд конников выехал со двора. Вот и последний всадник промелькнул, исчезнув за стенами детинца. А великий князь всё не трогался с места. И была у него на сердце тихая грусть, словно только что умчалась без возврата его молодость.
Глава 27
В этом году пахота и сев закончились раньше обычного. Стали мужики собираться на войну, без особой радости, но и не ропща. Воля князя — не собственная, а у тиунов его рука тяжела и жестка, посмей-ка ослушаться.
В середине мая, оставив свои войска в Коломне и Борисове, приехали ко Всеволоду Юрьевичу долгожданные гости и помощники: зять Владимир Святославич, князь Роман Рязанский да ещё один Владимир, князь Муромский. Вместе с ними прибыл из Переславля-Южного Всеволодов племянник Изяслав — сын его покойного брата Глеба Юрьевича. Великий князь не видел сыновца больше пяти лет. Когда-то Изяслав гостил у него в Торческе, и Всеволод сам учил мальчика владеть конём и оружием. А сейчас у Изяслава уже проклюнулись усы, и глядел он настоящим воином.
В честь своих союзников великий князь велел ладить большой пир. На широком подворье терема были уставлены бесчисленные столы, накрытые белыми, как снега, льняными скатертями. Княжеская челядь сбилась с ног, поварни чадили день и ночь, зато уж и яств на пиру было выше головы.
Наряду с икрой и свежей стерлядью подавались зайцы жареные, буженина печёная, полотки гусиные, копчёные языки, студни разные, а из горячего: уха на куриных потрохах, щи со свининой, пироги рыбные, утки на вертелах, лебеди, тушенные в репе, и прочая лесная и полевая птица.
Виночерпии едва поспевали таскать из погреба кувшины с вином, медами и пивом. На Торге и других площадях города тоже стояли пивные бочки, и вокруг них плясал и пел в недолгом пьяном угаре владимирский мизинный люд.