Чёрные, как вода в лесных омутах, глаза Гюри перехватили голубенький взгляд посадника.
— Всяк человек не бессмертен, — заметил он, — и ваш владыка тоже.
— Как же, дождёшься. Он ведь здоров как бык.
— Бывает, и здоровые в одночасье помирают. Вот батюшка моего князя Юрий Владимирович, царство ему небесное, поел грибков на пиру у боярина Петрилы и того... — Гюря слабо усмехнулся и развёл руками.
Лицо Мирошки Нездилича стало как отбелённая холстина.
— Т-ты на что это намекаешь? — заикаясь, спросил он. — Грех, грех-то какой, господи!
— Грех я беру на свою душу, — ласково ответил Гюря. — А ты лишь пригласи владыку на пир.
Тиун поднялся и вышел, не прощаясь. Посадник после его ухода некоторое время сидел словно в столбняке. Потом на подгибающихся ногах добрел до молельной горницы и упал на колени перед образом богородицы.
— Пресвятая матерь, прости великого злодея, — шептал посадник. На его высоком лбу дрожали капли пота, крупные, как скатный жемчуг в окладе иконы.
Через три дня «почил в бозе» архиепископ новгородский Илья, а в схиме Иоанн, весьма любимый народом. Под великий плач был он погребён в усыпальнице Софийского собора. Пройдёт несколько веков, и православная церковь занесёт его в списки своих святых.
Глава 37
На обратном пути за купеческим караваном увязались какие-то подозрительные немцы. По обличью они скорее смахивали на воинов, чем на торговцев.
Немцев было пять человек — все рослые молодцы с двуручными варяжскими мечами у пояса. Главным у них, как понял Гюря, считался пожилой мужчина с длинными волосами. Лицо у него было изрыто морщинами, похожими на застарелые трещины.
На привалах немцы сперва кормили коней, а уж потом ели сами, сидя возле костра отдельным кружком. На все вопросы спутников иноземцы отвечали неохотно, и вскоре их оставили в покое.
Во Владимир приехали поздним вечером, когда городские ворота уже закрывались. Пока новгородские купцы платили мытникам пошлину, Гюря и немцы проехали в город, поскольку клади у них никакой не было.
Пожилой немец придержал коня и на ломаном русском спросил у Гюри, как проехать ко дворцу великого князя.
— Я туда же, — коротко ответил тиун.
Во всём тереме было темно, потому что челядь укладывалась спать с курами. Только во втором ярусе, из рабочей горницы Всеволода, пробивался сквозь туман жёлтый, как лепесток подсолнуха, свет.
Стража узнала тиуна и пропустила его в детинец вместе с немцами.
— Этим, — Гюря показал на гостей, — дайте умыться и поесть.
Пожилой немец, спешившись, отвёл его в сторону.
— О, ти большой натшальник, — тихо сказал немец. — Перетай своему кназь: я есть посол от император германский Фридрих. Но то есть тайна.
Немец приложил палец к губам, и Гюря понимающе кивнул.
«Эвон их откуда принесло», — подумал он и, поколебавшись, поднялся к горнице великого князя.
Всеволод Юрьевич был не один — у него сидел Кузьма Ратишич.
— Прости, государь, что являюсь к тебе в дорожном виде, — перекрестившись на образа и поздоровавшись, заговорил Гюря. — Поспешил тебя обрадовать. Недруг твой, архиепископ Илья, волей божией скончался.
— Негоже христианину радоваться чьей бы то ни было смерти, — услышал он спокойный ответ, но Гюря-то успел заметить, как внутренне напрягся великий князь, скрывая волнение. — Отчего же он умер? Хворал?
— Прихварывал, государь, и давно.
Синие глаза Всеволода Юрьевича упёрлись в лицо тиуна, и тот слегка побледнел.
«Догадался, — мелькнула у Гюри мысль, — обо всём догадался. Оборони меня, Господи, и помилуй. Не для себя согрешил — для него же».
— Кого же новгородцы избрали владыкой?
— Брата усопшего архиепископа, Гавриила. Этот тебе помехой не будет, смирен и покладист.
Великий князь повертел в руках какой-то свиток и бросил его в шкатулку.
— Стало быть, так и порешим, — сказал он, обращаясь к Кузьме Ратишичу. — Бери в придачу муромские полки и ступай к Пронску. Ещё наши предки говаривали: славная война лучше постыдного мира. — Всеволод Юрьевич вновь поднял глаза на Гюрю и пояснил: — Роман захватил Пронск и перевязал мою дружину, что была послана в помощь младшим Глебовичам. Я просил отдать её добром — не вышло. Что ж, пускай Рязань пеняет на себя, а с меня довольно. Всякому терпению бывает предел.