— Али не рад, государь, что мы одолели недругов и вернулись живы? — спросил воевода обиженно.
Всеволод Юрьевич промолчал. Лицо у него было пасмурное.
— Горе у твоего государя, неужто не слыхал? — негромко сказал отец Иван.
— Слыхал. — Кузьма Ратишич попятился и вышел. Он знал, что у великого князя недавно помер новорождённый сын, но воевода рассуждал как холостяк, у которого никогда не было своих ребят: бог дал, бог взял, другие дети будут...
Когда шаги воеводы затихли, отец Иван сказал:
— Ты, княже, напрасно убиваешься. Никакой связи между смертью младенца и рязанским походом нету. Сие есть не знамение Господне, а твой предрассудок. Я хоть и священник, но менее других верю в немедленную кару небесную. Человека при жизни карает его совесть, карает нещадно, тяжкой бессонницей и больными мыслями. Видно, твою душу когтит раскаяние.
— Не раскаяние, отче, нет, — угрюмо отозвался Всеволод Юрьевич. — Меня одолевает сомнение, не тороплюсь ли я, стремясь раньше положенного срока собрать Русь? А вдруг мои усилия никому не нужны и даже вредоносны?
— Вреда от единства не бывает. Чую я, что замыслы твои сбудутся. И как духовный отец благословляю тебя на сем тернистом пути.
Отец Иван перекрестил князя и уже другим, будничным голосом спросил:
— Что думаешь делать с пленными?
— Расселю по своим землям, — ответил Всеволод Юрьевич. — Во втором или третьем колене они и думать забудут об отчине.
— Вели только проследить, чтобы семьи не разлучали. Не по правде это будет, не по-христиански.
Великий князь перечить не стал, хотя про себя решил иначе: рязанская кровь должна перемешаться с ростовской и суздальской, а для того надобно пленных холопов женить на местных девках и вдовах. И пускай рязанцы славят господа бога, что не продали их на торгу в Великом городе или в Херсонесе.
Отпустив духовника, Всеволод Юрьевич пошёл к жене. Мария сидела за рукодельем. Она подняла на мужа глаза, и слова, которые приготовил великий князь, застряли у него на языке. А собирался он сказать, что отдаёт свою дочь, девятилетнюю Верхуславу, за сына Рюрика Смоленского, княжившего в Белгородской земле. Там, в Киевской Руси, уже устоялись у Всеволода Юрьевича кровные узы с Ольговичами: за двумя сыновьями Святослава были Пребрана Михайловна и сестра Марии Елена. Теперь не мешало подобным же образом укрепить союз и с Мономашичами. Рюрик в ответном письме не скрывал своей радости и готовности породниться с великим князем. Он рассчитывал — и не без оснований, — что Всеволод поможет ему взойти на киевский стол, конечно, после смерти Святослава. А смерть старика уже не за горами.
К началу лета великий князь ждал свадебного посольства, но объявить о своём решении жене у него не хватало Духу.
Промолчал он и на сей раз, потому что знал: для Марии это будет новый удар, а она и от недавней беды ещё не оправилась.
— Митя, — вдруг спросила княгиня, — а может, мне в монастырь уйти?
Всеволод Юрьевич засмеялся, но сердце у него нехорошо ёкнуло: жена заговаривала о пострижении не впервые.
— Выбрось это из головы, — сказал он. — Детей-то на кого бросишь? А богомольцев и без тебя хватит.
— Глебушка каждую ночь снится. — Мария опустила голову, и по щекам у неё покатились слёзы. — Будто тянет ко мне ручонки и зовёт, зовёт...
— Перестань, не трави мне душу, — тихо попросил великий князь. — Я ведь тоже не каменный.
Он поднял жену на руки, пересадил к себе на колени и стал покачивать, как ребёнка.
Воибор возвращался с реки Нерли. Он ездил туда, чтобы лишний раз взглянуть на строгую красоту храма Покрова. В голове Воибора рождался дерзкий замысел: построить во Владимире собор, какого на Руси никто ещё не видывал. А за основу взять древний прообраз — русский деревянный сруб, который скрыто живёт в каменном храме Покрова.
Намётанный глаз Воибора невольно ловил черты будущего собора — и в разнотравье резного кленового блюда, и в чеканке серебряных братин, и в тонком узоре тканей, и в причудливых поделках из кости, которыми спокон веку славилась северная Русь.
Занятый своими мыслями, Воибор не заметил, как въехал в ворота города. И тут какой-то детина в одежде княжого дружинника схватил коня под уздцы:
— Тпрру!
— Тебе чего? — сердито спросил Воибор и вдруг ахнул, признав в дружиннике Прокшу.
Воибор спрыгнул с седла и угодил в объятия своего дружка.
— Да полегче ты, медведь, — взмолился он. — Кости переломаешь. Отпусти ради Христа!
Прокша захохотал и, отстранив, стал разглядывать Воибора.