— Правду говорит Агафья, живым — живое. Давай, сестрица, о жизни потолкуем. Как будешь жить теперь с детьми?
Все смотрели на дядю Андрея, поглаживающего рукой рыжеватую редкую бородку.
— Тебе, Анисья, нужно отдать детей в пастухи. И сами будут сыты, и, глядишь, пуд хлеба еще принесут в дом. Ведь одна ты их не прокормишь.
Василинка заметила, как у мамы покатились слезы из глаз.
— Кого же, по-твоему, Андрейка, отдать служить? — не выдержала, вмешалась в разговор тетя Агафья. — Тонечка совсем слаба, падала в обморок сколько раз — должно быть, сердце больное. И годы такие, что ни пастушка, ни батрачка. Да она и в доме помощница: и воды принесет, и еду сготовит. Нет, нет, — решительно покачала головой тетя, — без нее, сестричка, не обойдешься, не сможешь шитьем заняться. А Митька еще мал совсем, только восьмой годок… Кто же его такого в пастухи возьмет?
Тетя Агафья перевела взгляд на Василинку и сказала:
— Разве что ее отправить в люди?
На том и порешили. А Василинку никто не спросил. И только в это мгновение с болью в сердце она почувствовала, что нет и никогда не будет ее доброго папы. Он бы обязательно спросил: «А как ты думаешь, доченька?» И от сознания того, что папа никогда, никогда больше ничего не спросит, что она не увидит его и не услышит его голоса, девочка заплакала и, тихонько поднявшись с лавки, подалась на полати, настланные через всю хату от печи до окна. Там спали они вповалку всей семьей.
Никто ее не задержал, и никто не заметил ее исчезновения.
Так окончилось детство.
Дальше Василинка ничего не помнила. Она горела как в огне: вернулся тиф. Невыносимо болела, разламывалась голова, крутило руки и ноги, запеклись и потрескались губы. Мама потом говорила, что в беспамятстве она звала папу. Лишь недели через две девочка пришла в себя.
Сквозь щели в ставнях пробивался солнечный луч.
— Откройте окно, — еле слышно попросила Василинка, — хочу есть.
А в доме ничего не было, кроме мелкой картошки и ослизлого овсяного киселя. Мама еще сама не оправилась после болезни, не могла крутить швейную машинку. Да никто и не приносил ни ситца, ни льна, не просил сшить платье или рубашку: боялись заходить в тифозный дом. Не сторонились их лишь хозяйка бабушка Анета да соседка Левониха. Та чуть ли не каждый день приходила и ставила на лавку у печи маленькую кринку молока, клала несколько картофелин, либо оставляла кружку, полную клюквы. Но однажды Левониха не пришла. Не было ее и завтра, и послезавтра. Заболела тифом и она, и вся ее семья.
Держалась одна бабушка Анета. Может, потому, что спала на печи и туда с полатей не добралась болезнь.
Когда Василинка немного поправилась, она почти каждую ночь просыпалась, словно кто-то будил ее. Вокруг было темно и тихо, лишь беспрестанно вертелся спавший рядом Митька. Тогда она протягивала руку, нащупывала одеяло и укрывала им брата. Огромная жалость сжимала ей сердце. «Мал он еще совсем, ничего не понимает!» Василинке казалось, что она, как бабушка Анета, прожила большую и долгую жизнь.
В Березовой Роще
Чаще всего вспоминался теплый, солнечный день. Папа не мог проводить их на вокзал. Он был помощником машиниста паровоза и находился в поездке. Мама сама повезла Василинку, Тоню и Митьку на поезде, а потом на лошади лесом, лесом — в деревню Березовую Рощу. На родину отца. Никого из отцовской родни там уже не было. Сам он лет тридцать не бывал в родных местах, только помнил, что там оставалась десятина земли и можно будет кое-что посеять или посадить картошку и продержаться до лучших времен, спастись от голодухи. Мать немного умела шить, вот и будет зарабатывать детям на хлеб.
Отец с восхищением рассказывал о Березовой Роще. Какая там зелень, как легко дышится на свежем воздухе, как громко поют в березняке птицы! Детям казалось, что они едут к родным в гости. Там в лесу земляники точно насыпано, иди и бери пригоршнями, а грибов — хоть косой коси.
Только мама была хмурой и неразговорчивой.
— А где мы будем жить, мама? — спрашивала Тоня.
— Приедем, увидим.
— Мамочка, только ты найди квартиру в хорошем доме!
— Займем самый лучший дворец, — печально улыбнулась мама.
Василинка искренне верила всему, что ей говорили. Как же она была разочарована, когда мама подвела их к маленькой покосившейся хатке под потемневшей соломенной крышей. Стекла в подслеповатых окошках были заткнуты тряпьем. На пороге сидела бабушка в домотканой одежде и лаптях. Платок сбился на затылок, темные, с сединой волосы были гладко зачесаны.
— Приехали! — заговорила она с доброй улыбкой. — А я уже ждать перестала.