— Зачем? Пойдем прямо, — замечает идущий сзади меня Пашкевич.
Рева обгоняет нас и с усмешкой бросает:
— Ворона, Николай, завжды прямкует, а дома не ночует.
Размашистой походкой он взбирается на бугор, круто останавливается, характерным жестом трет лоб тыльной стороной ладони и вглядывается вперед.
Мы спешим вслед за Ревой — и перед нами вырастает село. Сразу же за ним, словно синяя туча, стоит пустой темный лес — Брянский лес…
В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут — все та же немая тишина. Значит, немцев нет. Путь свободен.
Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но, странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.
Идем по селу. В грязи, на улице, разбросан домашний скарб — серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка. Кошка, белая с черными пятнами, испуганно перебегает улицу, стараясь не замочить лапки.
Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем. Перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль — поломанный детский трехколесный велосипед и за огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы. Словно впервые в жизни увидел я смерть и пожарище…
Первым приходит в себя Рева. Он делает судорожное движение, будто проглатывает комок, застрявший в горле, и резко говорит:
— Вот где наш фронт… Здесь сволочей бить…
Пашкевич медленно идет по пепелищу, низко опустив голову. Кажется, прокурор хочет запомнить каждую деталь, запомнить накрепко, на всю жизнь…
— Человек идет! — предупреждает Ларионов. Он взгромоздился на кучу почерневшего кирпича и ведет наблюдение.
Раздается глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.
Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем. В то же время в них удивление, — будто он хочет понять важное и не может. Незнакомец останавливается передо мной, но вряд ли отдает себе отчет в том, кто мы, почему, откуда и зачем идем.
— Добрый день, хлопцы, — глухой голос звучит равнодушно.
Что делает здесь этот человек? Зачем пришел он в безлюдную, выжженную, страшную деревню?
— Где фронт, отец? — спрашивает Пашкевич.
— Фронт? — медленно, словно во сне, отвечает он. — Наши Орел и Белгород сдали…
Нет! Не может быть!.. Я гоню от себя страшную весть: не могу, не хочу верить ей…
Незнакомец смотрит на пожарище и через силу говорит:
— Пришли вчера… С черепами, с костями на рукавах… Грабили, запалили, людей пожгли, ироды…
Смолкает на минуту, потом круто поворачивается и почти кричит:
— Так что же это такое?! Жили, жили, о какой жизни мечтали, и вдруг сразу… Что же будет? Где же конец, товарищи?
— О чем речь ведешь, землячок? — подойдя к нему, внешне спокойно спрашивает Рева.
Незнакомец молчит. Он шарит в карманах, вынимает кисет и, повертев в руках, даже не взглянув на него, снова сует в карман. Потом пристально вглядывается в Реву, переводит глаза на меня и смущенно улыбается:
— Что ж это я?.. Уж больно за сердце взяло. Ведь счастье наше растоптали, родных убили, нажитое по́том пожгли…
Отходим в сторону, садимся на уцелевшие от пожара бревна.
Выясняем у незнакомца, что это село Подлесное, что сам он здешний житель, и зовут его Максимом Степановичем. На вопросы отвечает коротко, скупо, невпопад. Он весь, до краев, переполнен горем, оглушен этим страшным разорением села. В то же время, очевидно, понимает, что перед ним не просто вооруженные люди, а представители его родной Красной Армии. Ему хочется выложить нам все, что наболело, что мучает его, и он снова и снова рассказывает, как вчера нежданно-негаданно в Подлесное ворвались каратели, как народ побежал в лес, а вот Нечипоренки не успели. Да где же им и успеть: мал мала меньше… Когда утром односельчане послали Максима Степановича в село, он встретил на дороге Каверу — своего старого знакомого, председателя соседнего колхоза, и тот подвез его к Подлесному на телеге. Тут он услышал наши выстрелы и хотел снова уйти из села, но пригляделся к нам и подошел…
Больше от него ничего нельзя добиться. Он опять возвращается к своему рассказу и с болью в голосе говорит: