Захар говорит о нашей первой операции на большаке. Какой незначительной кажется она сегодня после штурма Суземки, Локтя, Трубчевска!
Село за селом, район за районом освобождали партизаны от врага — и вот, наконец, весь Брянский лес стал нашим партизанским краем. Работают райкомы партии, сельские Советы, школы. Закладываются новые базы. Растут и крепнут группы самообороны, и во вражеском тылу, на страже «Малой советской земли» стоят партизанские отряды, продолжая громить врага.
Богатырь говорит о рождении нового партизанского соединения во главе с командиром Емлютиным и комиссаром Бондаренко: Большая земля дала согласие на организацию двух самостоятельных партизанских соединений и на их новую дислокацию.
— Итак, родился партизанский край, товарищи! Тысячи бойцов поднялись на борьбу. Сотни тысяч квадратных километров советской земли отвоевано у врага. В этом есть доля нашей крови, наших трудов, наших побед, друзья. Враг почувствовал партизанскую силу. Он выводит свои гарнизоны из лесных сел, собирается блокировать Брянский лес, сжать его в кольце своих дотов. И вот по воле партии, по приказу командования наши четыре отряда должны разорвать это кольцо, приковать к себе как можно больше вражеских сил, выйти на юг, на просторы Украины, и там создать новый советский партизанский край…
— Они, значит, на готовеньком остаются? — перебивает Воронцов. — А нам опять в пекло? Опять нашей кровью целину поднимать, чтобы кто-то другой урожай собирал? Нет! Не согласен я завоеванное отдавать!
— О ком это «другом» ты розмову ведешь, дорогой товарищ Воронцов? — первым поднимается Рева. — Кому это «другому» ты урожай не хочешь отдавать? Не Емлютину и Бондаренко оставляешь, ты Брянский лес, а партии нашей, нашей советской Родине. Народу нашему принадлежит эта земля — ему ты и отдаешь отвоеванное. Или, быть может, ты для себя лес воевал, для себя его готовил?
— Как-то лет двадцать назад пришлось мне побывать в белорусской деревне на сватовстве невесты, — насмешливо улыбаясь в свои густые усы, говорит Боровик. — Ходит невеста по лавочке, руки в боки и фуфырится. Внизу сваха за ней идет, широкое платье корытом держит и этак умильно уговаривает. «Скаци, дицятко, во вецный хомут». А невеста гуляет по лавочке и капризничает: «Хоцу скоцу, хоцу не скоцу»… Ты что же, Воронцов, невестой себя считаешь? Хочу — выполню приказ, хочу — не выполню? Нет, друг милый, сейчас не сватовство идет, а война. И твое «хоцу не хоцу» дезертирством называется. А за дезертирство по головке никогда не гладили и гладить не собираются. Так вот тебе мой совет: «Скоци, дицятко»…
Один за другим поднимаются наши товарищи, и, как обычно, Воронцов сдается…
Переходим, наконец, к основному вопросу — плану нашего похода на юг. Только сейчас, когда я смотрю на цифры наших запасов вооружения и продовольствия, впервые отчетливо понимаю, как трудна будет перебазировка: по подсчетам Ревы, понадобится тысяча двести подвод, чтобы погрузить наше богатство.
Мы явно не можем пробиваться на юг, обремененные таким обозом. К тому же у нас нет подготовленных баз в районах новой дислокации. Остается одно: пока перебросить наши запасы через Неруссу, а потом постепенно подтягивать к себе базы. Подготовкой к этому «великому переселению» мы и должны сейчас заняться…
После заседания идем с Богатырем по улочке Пролетарского, и Захар рассказывает, что недавно фашистским гарнизонам отдан строжайший приказ обстреливать всех — будь то одиночки или группы, кто не знает единого пароля. В приказе имеется особое примечание: обстрелу подлежат и части, одетые в немецкую форму, но не знающие этого пароля. Очевидно, фашисты боятся, как бы партизаны не вышли переодетыми из Брянского леса. И Захар передает мне курьезный случай, который произошел совсем недавно.
К селу Алешковичи подходила немецкая часть. Как выяснила наша разведка, она насчитывала полтораста солдат — все, что осталось от полка после боев под Москвой. Шла эта разгромленная часть через Середино-Буду на переформирование в Киев и, очевидно, то ли не знала, то ли перепутала пароль. Во всяком случае гарнизон Алешковичей открыл огонь, и началась ожесточенная перестрелка. В результате — семьдесят убитых фашистов.
— Это еще раз подтверждает, — улыбается Богатырь, — до чего туп и квадратен фашистский ум.
— Это подтверждает и другое, Захар, — говорю я. — Враг действительно стягивает свое кольцо, и пробиться нам будет не так-то легко…
Подходим к крайнему дому. Через открытую дверь в сени слышится скорбная и в то же время грозная мужественная песня. Ее сложили сразу же после смерти Пашкевича — и мы с Богатырем так и не узнали, кто же был автором. Долго жила эта песня в отряде. Ее пели наши бойцы еще глубокой осенью, когда тысячекилометровым рейдом шло наше соединение на правобережье Днепра. Не раз видоизменялся ее текст, но мне крепко запомнились несколько строф первоначального варианта: