— Явятся на указанное в приказе место, — смеется Павел. — Никак в толк не возьму: ну, чего ты ими так интересуешься, партизаночка?
— А ну вас! — отмахивается от него Таня и убегает.
К нам подходит наш новый хирург, Александр Николаевич Федоров.
До чего же он штатский человек! Павел выглядит перед ним гвардейцем. Высокий, сутулый, худой, он стоит перед нами в такой позе, словно мы больные и он сейчас спросит: «На что жалуетесь?»
— Госпиталь развернул. Не ахти какой, но лечить и оперировать будем. Пять врачей, три сестры. Штат как будто ничего. Прошу только включить в штатную ведомость две единицы, — улыбается он. — Две клячи срочно требуются.
— Клячи? — недоумеваю я. — Да зачем они вам понадобились, Александр Николаевич?
— Как зачем? Остро необходимы. Без них я как без рук. Надеюсь, наш госпиталь не стационарный? Ну, вот, кто же будет медикаменты возить, инструментарий и все прочее? Нет, нет, машины не предлагайте, — и он, улыбаясь, так энергично отмахивается руками, словно мы ему действительно насильно хотим всучить машину. — Все равно не возьму. В этих лесах и снегах машина — чушь, фикция, нонсенс, как говорили древние латиняне. Ну, а кляча, это… кляча, — так и не подобрав подходящего термина, улыбается Федоров. — Универсальный двигатель, так сказать…
В лесу раздается перезвон бубенцов — и к дому Калинниковых ухарски подкатывают сани Василия Ивановича Кошелева, командира Трубчевского отряда.
Он вваливается в дом весь в снегу, перепоясанный ремнями, молодецки закручивая усы.
— У моих чапаевцев к тебе серьезный разговор, Сабуров.
Я невольно улыбаюсь. Мне уже давно известно больное место Кошелева. Дело в том, что кто-то обронил при нем, будто он похож на Чапаева: «У тебя имя, отчество и даже усы чапаевские». С тех пор Кошелев стал играть под Чапаева: назвал свой отряд, «имени Чапаева», растил и холил усы, терпеть не мог, когда его именовали по фамилии, а не Василием Ивановичем, и про своих партизан говорил — «мои чапаевцы».
Кошелев начинает с претензий. Его чапаевцы, дескать, недовольны: в Трубчевской операции отряд поставили в прикрытие, и он не участвовал в бою. А теперь они могли бы взять районный центр Знобь-Новгородскую, но горе в том, что маленько не хватает минометов, пулеметов, патронов. Так вот, не можем ли мы выдать им самую малость с нашей базы?
— Самую малость? — насмешливо переспрашивает Рева. — А що це таке, твоя малость, уважаемый Василий Иванович?
Рева болезненно жаден к оружию, и для него нож острый выдать хотя бы один автомат «на сторону».
— Да сущий пустяк, Павел Федорович, — подкручивая усы, говорит Василий Иванович. — Пяток пулеметов, пяток минометов, патрончиков тысяч двадцать…
— Що? — негодующе перебивает Павел. — Дивись, Александр: это у него пустячок! А ты, друг ситцевый, сам в прорубь полезь — тогда и узнаешь, що це за пустячок.
— Так ведь, не ты же в воду нырял, Павел Федорович, — примиряюще говорит Кошелев.
— Кто бы ни нырял, а не для тебя, — все больше распаляется Рева.
Добрых полчаса длятся пререкания, и в конце концов я приказываю Реве выдать Кошелеву три пулемета, два миномета, десять тысяч патронов и несколько десятков мин…
— Отпусти ты, ради бога, скорей, Павел Федорович. Ждать недосуг, — торопит Василий Иванович.
Они идут, наконец, к двери и вот тут-то, как на грех, сталкиваются с Емлютиным и Бондаренко.
— Цыганишь? — внимательно глядя на Кошелева, спрашивает Бондаренко.
— Да нет. Просто так заехал. Друзей проведать, — мнется Василий Иванович. — А ну пошли, пошли, Павел Федорович. Некогда, — торопит Кошелев.
— Нет, ты погоди, — останавливает его Рева. — Выманил, конечно. Иначе бы его и калачом к нам не заманить, друга этакого.
— Да ведь не позже, как вчера, я тебе, Василий Иванович, два станковых пулемета дал. Неужели мало? — спрашивает Бондаренко.
— Вот, дивитесь, люди добрые! — торжествует Рева: — Нет, теперь ты ничего не получишь. Ничего! Запрягай свою пару гнедых и звени отсюда колокольчиком.
— Выполняй приказание, Рева! — строго обрываю его.
До глубокой ночи мы с Емлютиным и Бондаренко говорим все о том же: о новой организационной структуре и предстоящей перебазировке отрядов…
— Да, должен огорчить тебя, Сабуров, — уже прощаясь, говорит Алексей Дмитриевич. — Трубчевский Павлов выжил. Правда, рана серьезная, но жив… До чего же они живучи, мерзавцы…
Этот день я хорошо помню…
В комнату без стука входит Василий Иванович Кошелев. Вид его необычен: усы опущены, голос не гремит, как всегда.