Он протягивает нам тетрадь, сшитую из газеты. На ней крупными цифрами выведены столбики и внизу стоит жирная красная пятерка.
— Кто же это отличник у вас? — спрашивает Богатырь.
— Моя это тетрадь, — потупившись, отвечает мальчик. — Но вы не думайте, товарищ командир, что я задавала. Нет, таких отличников много у нас. И Володя Батурин, и Надя Шишкина, и Паша Омилянчук. Много… А как же? Вот вы сами смотрите: у меня отец воюет, у Батурина двое дядей, у Паши — брат. Вернутся с победой — что мы им скажем? Голубей гоняли? В городки играли?.. Никак нам нельзя иначе. Совесть не позволяет. Нет, хорошо у нас ребята занимаются… Вот только.
Парень мнется, не решается сказать и вдруг, шагнув к нам, выпаливает:
— Почему нас в партизаны не берут? Чем мы других хуже?
Смех раздается в зале. Богатырь подходит к малышу и ласково обнимает его за плечи.
— Каждый по-своему воюет, дорогой товарищ. Отец твой фашистов бьет, а ты за пятерки дерешься. Вот так вы с отцом и завоюете победу на обоих фронтах…
К столу подходит пожилая женщина. Она просит слова. Опустив голову, медленно говорит:
— Попова я. Из Суземки. Был у меня сын. Единственный сын. Владимиром звали. Не спросив отца с матерью, к вам ушел. Пулеметчиком стал. И погиб… Слух идет — достойно себя держал… Правда это? Или по жалости к матери такой разговор?
— Правду вам сказали, товарищ Попова. Героем погиб ваш сын, — отвечаю я.
Женщина высоко поднимает голову и молча оглядывает зал.
— Так. Значит, не опозорил нашей фамилии Володя… Тогда слушай, командир. Были у меня три дочери. Две старших с армией ушли. Одна младшая осталась… Поди сюда, Елизавета.
К нам поднимается высокая статная девушка лет шестнадцати и смущенно становится рядом с матерью.
— Вот она. Вам ее отдаю. На место Владимира моего.
Я не знаю, что ответить Поповой. Как можем мы взять у матери последнюю дочь?
Женщина пристально смотрит на меня и ждет ответа.
— Молчишь, командир? Значит, неправду мне о Владимире сказали? Значит, недостойны мы? Тогда прямо скажи, чем опозорены Поповы. При народе скажи!
Подхожу к Поповой и обнимаю ее.
— Нет, ничем не опозорены Поповы. Героем был твой сын. И даю тебе слово, мать: постараюсь, чтобы и дочь твоя стала славной партизанкой…
Снова поднимаются на трибуну колхозники, учителя, председатели сельских Советов, наши бойцы и командиры…
Саша Хабло протягивает мне пакет. Это пришли радиограммы:
«Тов. Сабурову. Предлагаю немедленно лично выехать в Хинельский лес и установить связь с местными партизанскими отрядами. Разыщите Ковпака и свяжите его и Хинельские отряды со мной через свою рацию.
Во второй радиограмме товарищи Хрущев и Строкач поздравляют нас с праздником, желают успехов.
Читаю поздравительную радиограмму и объявляю:
— Товарищи партизаны! В ознаменование славной сегодняшней даты командование решило назвать наш отряд «Партизанским отрядом имени 24-й годовщины Красной Армии».
Гром аплодисментов несется в ответ…
Кончилось торжественное собрание. Пустеет зал.
Остаюсь с Богатырем: сегодня вечером мы с Ревой уезжаем в Хинельский лес, а Захар с Бородавко остаются заканчивать нашу перебазировку.
Выходим на крыльцо. Во всю длину широкой улицы, теряясь где-то за поворотом, стоят сани. На санях лежат патронные ящики, пулеметы, автоматы. Трепещут красные флажки на дугах. На передних санях торжественно восседает Ваня Кривенко. А вокруг партизаны, гости и стайки ребят с алыми пионерскими галстуками, надетыми поверх пальто, ватников, тулупов.
Ко мне подходит Григорий Иванович. Гордым широким жестом он словно охватывает эту бесконечную вереницу саней, партизан на улице, ребятишек, густой заснеженный лес за селом и красный флаг над сельским клубом.
— Гляди, командир. Вот он — наш партизанский край!