…Рос Рева с раннего детства без родителей. Стал инженером. МТС, в которой работал, держала первое место в Днепропетровской области. Перед войной — он уже депутат областного Совета трудящихся…
Капитан нервно потирает ладонью высокий лоб, потом, помолчав, продолжает, и только тут я начинаю понимать его мысль.
— Дивись, комиссар, як погано получилось. До войны вроде человек человеком. А попал на войну — и вот. Якого дурня свалял. Черт знает что… Скажи, как меня сейчас в дивизии считают? В плену? Дезертиром? Без вести пропавшим?.. Да ведь такое мне даже дети родные не простят, не то что парторганизация! Розумиешь?
Рева торопится, словно боится не успеть сказать всего, что его волнует.
— Вот и прошу зачислить меня в батальон. Только не на хозяйственную работу. На боевую. На передний край. Чтобы в боях вытрусить дурость свою. Чтобы и здесь никто не смел сказать — Павел Рева в хвосте тянется…
— Какое же назначение ты бы хотел?
— Какое?
В глазах мелькает растерянность, быть может, боязнь высказать затаенное желание и получить отказ. Но только на мгновение.
— Вот якое… Политрук Топоров ранен. На его место.
Рева встает, снимает пилотку и проводит рукой по редким белокурым волосам — так усталый человек стирает пот после тяжелой работы.
Не сразу отвечаю Реве — надо подумать, но капитан, очевидно, не в силах ждать.
— Верь, комиссар: трусом меня не увидишь… Детям моим, избирателям моим стыдно за Павла Реву не будет… Клянусь!..
— Хорошо. Передай начштаба Феденко мое распоряжение о твоем назначении. Он скажет, что делать дальше.
Рева стоит передо мной и, кажется, не верит своим ушам. Потом, быстрым движением надев пилотку, вытягивается:
— Есть передать начштаба Феденко!
Неловко повернувшись, уходит, и долго еще мелькает среди деревьев его широкоплечая высокая фигура.
Проводив Реву, разворачиваю карту и снова изучаю маршрут на Яготинскую дамбу.
Тревожит отсутствие комбата. Еще вчера на хуторе мы договорились, что он возьмет роту, раньше меня перейдет Трубеж, ночью выведет из строя железнодорожную станцию у Большой Березани и, захватив с собой верных людей, которым можно было бы поручить раненых, утром придет сюда, в лес, чтобы ночью вместе выйти на Яготин. Это наш «первый вариант»…
Порывисто, как всегда, подходит доктор Ивашина. Красные от бессонницы глаза ввалились, щеки серые, землистые: последние дни для нее были особенно тяжелы.
— Майор Островский умер, товарищ комиссар. Бумаги остались. Вот они, в сумке. Перед смертью просил вам передать.
Еще вчера я понял, что Гриша Островский обречен: тяжелая рваная рана в полости живота, его несли на руках через овраги, болота. И все же не верится, что не услышу его голоса, не увижу до удивления ясных Гришиных глаз…
Раскрываю сумку. В ней карта и обычная ученическая тетрадь, залитые кровью. Листы тетради слиплись. Бурые пятна мешают читать.
«19 сентября. — Последний раз смотрю на Киев с левого берега. Как он хорош, как он дорог мне. Почти два месяца мы обороняли его… До свиданья, Киев! Мы вернемся. Непременно.
20 сентября. — Днепр принял в свои воды пролеты последнего моста. Дым закрыл холмы Киево-Печерской лавры. До сих пор не верится, что это сделали мы, своими руками… Светает. Только что получили задание от Строкача. Трудное, но почетное. Он предупредил, что о выполнении будет немедленно доложено тов. Б.».
Это Гриша Островский зашифровал фамилию секретаря ЦК КП(б)У товарища Бурмистренко.
«22 сентября. — Задание выполнено. Батальон отрезан. Идем на прорыв.
27 сентября. — Бои, бои, бои. Они хотят нас раздавить — мы огрызаемся, сами нападаем и бьем. Здорово бьем!.. Сегодня говорил с комиссаром. Он уверен, что выйдем из кольца. А потом вдруг завел разговор о партизанах. Почему? Надо спросить. Нет, мы пробьемся! Мы…»
Дальше разобрать не могу.
Да, прав Островский: и о партизанском отряде шла речь. Это наш «второй вариант» — на крайний случай.
Последняя запись в дневнике датирована сегодняшним числом и написана другим, круглым ученическим почерком:
«Майор Островский умер 29 сент. 1941 г. Медсестра Н. Строгова».
Раскрываю карту. На ней Гриша нанес боевой путь нашего батальона.
Вот оборона на реке Ирпень и под Мышеловкой у Киева. Ликвидация прорыва вражеской части у Салинки. Разгром фашистской группы в Голосеевском лесу. Обведенные пунктиром условные знаки: здесь мы уничтожили вражеские танки. Красные кружки с красными треугольниками внутри: это Гриша Островский обозначил места выполнения нами задания товарища Строкача. Последняя пометка — у Барышевки. И весь путь на карте — от Киева до Барышевки — залит кровью.