За линией Габерландта
Много поколений русских людей отдали свой труд и жизнь Дальнему Востоку и Сибири. Второе освоение этих русских земель началось уже при Советской власти.
Чужеземные авантюристы и захватчики шли на все, чтобы затруднить проникновение русских на Восток. Борьбе с такими авантюристами и посвящен этот роман.
Еще в начале века группа ссыльных во главе с ботаником Зотовым столкнулась с чужеземцами. Зотов погиб. В годы последней войны сюда приезжает сын погибшего, Петр Зотов. И вместе со своими друзьями он после настойчивых поисков обнаруживает убийц, которые все еще продолжали свою преступную деятельность на Колыме.
ДОБРОМУ ДРУГУ МОЕМУ, ЖЕНЕ
НИНЕ ВАЛЕНТИНОВНЕ
Часть первая
ОХОТСКОЕ ПОСЕЛЕНИЕ
Глава первая, излагающая путешествие по морскому берегу и обстоятельства, которые привели действующих лиц в старую факторию на берегу таежной реки
У тех, кто родился в глубине материка, слово «море» всегда вызывает душевное волнение. С этим словом связано представление о дальних странах, о неведомых и таинственных существах. В памяти тотчас возникают детские книги: Даниель Дефо, Майн Рид, Луи Буссенар. Сердце сжимается и сладко тает в предчувствии каких-то невероятных событий, хочется немедленно ехать, плыть, лететь, стать участником великих открытий, которые непременно происходят где-то там, за бесконечно просторным морским горизонтом. Море — это целый мир.
Мне было чуть больше двадцати лет, когда я оказался во власти всесильной романтики исканий. Скромная профессия агронома не помешала двинуться в дальний путь, и вскоре со своим легким багажом я очутился за тридевять земель — на Дальнем Севере. Почему именно там, а не на юге — никто бы сказать не смог. Может быть, в этом повинен Джек Лондон, которым все мы зачитывались, или полные привлекательности очерки об этой далекой окраине нашей страны, а возможно, и просто романтика — «очертя голову», та самая романтика, к которой я имел давнюю пристрастность «в некотором роде». Так, по крайней мере, говорила мне одна девушка, к голосу которой я прислушивался с особым вниманием.
Плавание по морю заняло всего неделю, погода стояла бурная, и, если признать честно, первое знакомство с морем не принесло особого удовлетворения. Даже наоборот. Пассажиры болели, сетовали на качку, и, когда вдали показались гористые берега северо-восточной Азии, все мы вздохнули с облегчением, а через несколько часов покинули шаткую палубу грузового судна, даже забыв оглянуться и сказать экипажу традиционное «спасибо».
После такого знакомства с морем земля предстала перед нами незыблемой, прочной, спокойной, и все мы не без удовольствия ощутили ее под ногами.
И снова началась привычная жизнь, может быть, несколько иная, не совсем еще понятная, но наполненная работой до такой степени, что романтические влечения к путешествиям на какое-то время отступили и забылись.
В начале 1939 года я получил новое назначение в один из совхозов неподалеку от города Магадана и перебрался из высокогорной Колымы в прибрежный район этого далекого и во многом еще загадочного, неизученного края.
Там я снова, уже основательно, познакомился с морем.
В свободные от работы часы я любил бродить по берегу, слушать басовитый рокот волн, наблюдать красочную игру света на заходе солнца, провожать глазами корабли и вдыхать, вдыхать полной грудью свежий, чистый и плотный воздух, свободно бегущий над морскими просторами, может быть, от самых Командор, а может быть, и откуда-нибудь подальше — от Гавайских островов, что ли... Ведь это море, а за ним океан, и тут ничего не ограничивается на тысячи и тысячи километров!
Охотское море сурово и неприглядно. Вода в нем редко бывает того нежного, ласкающе-голубого цвета, которым радует, например, Черное море в ясные солнечные дни. Восточное наше море несет к берегу и бросает на скалы темно-серые волны со свирепым белым бурунчиком на гребне. Над водой месяцами висит недоброе, лютое небо, облака бегут низко, с панической скоростью налетают на сопки и раскалываются, дробятся на их вершинах, закутывая таежный лес на берегу мелким холодным туманом.
Когда стоишь у самой кромки воды и смотришь на близкие волны, они кажутся серыми, словно сделаны из какой-то движущейся массы вроде ртути, — такие они непрозрачные и тяжелые. С грохотом падают волны на прибрежные камни, но не выносят на берег заманчивых водорослей и цветных медуз; лишь изредка выбросят они на гальку то почерневший обломок доски, то большую и таинственную ноздреватую рыбью кость, то нежную молодую лиственницу, вырванную с корнем где-то на далеком-далеком острове.
Зимой море долго и упорно борется с морозом. Уставши к декабрю от неравной борьбы, оно забудется на день-другой, и тогда мороз живо накроет ленивые, отяжелевшие волны искрящимся льдом, а холодный ветер пустит по льду поземку и весело загудит над скованной бездной, довольный своей победой. Но проснется отдохнувшее море, задышит на нем лед, треснет во всех направлениях и пойдет носиться глыбами на разъяренных волнах, бить по камням и в борта неосторожных судов. И только когда снова устанет и уляжется море, мороз подкараулит его еще раз, за одну ночь схватит разбитые льдины, спаяет их, посыплет сверху снегом, и надолго застынет море хаотическим нагромождением торосов — ни пройти, ни проехать. Так и спит оно, тяжко вздыхая подо льдом всю зиму, до самого мая, пока не явится ему на помощь яркое солнце и не растопит толстую ледяную кору...
Смотреть на Охотское море с берега, отступив на безопасное расстояние от алчно-бушующих волн, куда лучше, чем с борта корабля, который — будь он самым большим — является просто игрушкой во власти многометровых провалов и гор, устроенных штормом на потеху разгневанной природе.
Недолго пробыл я на новом месте. Последовал еще один вызов в управление, короткий разговор, рукопожатие, и ранней весной 1940 года меня направили в другой совхоз, тоже на берегу Охотского моря, но за полтораста километров на запад от Магадана. С веселым сердцем, преисполненный молодого энтузиазма, тронулся я по знаменитой Колымской трассе на сорок второй километр, чтобы там, в маленьком поселке на шоссе, дождаться обоза и ехать дальше лошадьми по тайге и замерзшим рекам к своему совхозу.
Была ранняя весна, мартовское солнце уже припекало, но деревья все еще стонали по ночам от свирепого мороза и снег блестел под лучами холодно и неласково. Для этого времени тулуп был самой подходящей одеждой, а горячий плиточный чай — самым необходимым напитком для всех, кто находился в пути. Вскоре из совхоза прибыл транспорт, и через день мы тронулись в нелегкий дальний путь.
Дорога уже почернела, но держалась крепко; маленькие мохнатогривые лошадки весело бежали по извилистой лесной тропе, то и дело ржали, смущая великое молчание тайги. Деревья по сторонам стояли тесно и задумчиво, разукрашенные инеем, нестерпимо блестели на солнце, словно призраки, сотканные из света, синевы и причудливых линий. Над ручьями и речушками, пересекавшими наш путь, висел густой пар. Вода, сжатая льдом сверху и мерзлотой со дна, выходила из-под берегов и растекалась по снегу наперекор морозу. Наледи заставляли нас делать крюк далеко в сторону, сани с трудом пробирались по кустам и лесным завалам. Трудный путь И для лошадей и для людей. Какова же была наша радость, когда впереди залесенная падь вдруг оборвалась пустотой, и в этой пустоте возникли очертания белого ледяного припая. Море! Мы опять вышли к морю. Лошади побежали веселей; ездовые стряхнули усталость, завозились; послышались крики, ржание, лай собак, и наш обоз вскоре выскочил из таежного распадка на солнечный простор берега, где было так светло и радужно, что на миг все зажмурились от боли в глазах.
Знакомое зимнее море лежало бесконечной белой простыней до самого горизонта. Льды, поломанные приливами и штормами, неподвижно стыли, как в некоем сонном царстве, застигнутые внезапным приказом злой волшебницы. Изумительная тишина стояла над морем; редкие чайки молча пролетали над берегом и быстро удалялись на юг, в сторону открытой воды. Теснота лесных дорог сменилась теперь безграничным простором. Наш путь дальше продолжался вдоль моря, местами по берегам заливов, местами по кромке стланиковых зарослей, согнувшихся от свирепого ветра, и только раз или два неприветливые береговые прижимы заставляли свернуть далеко в лес, в объезд какой-нибудь слишком уж крутобокой прибрежной сопки.