Василий Антонович стал заправским медвежатником. На его счету к августу значилось три убитых медведя; в трюме баржи он устроил засольный пункт. Зайчатину колонисты ели теперь только в «постные дни».
Что же касается Корнея Петровича, то он за одно лето стал просто неузнаваем. Куда делась прозрачная белизна его кожи, неуверенность движений и вялость мускулатуры? Заменив тяжелые сапоги легкими кожаными постолами — подарок Матвея-Ведикта, — он сразу после завтрака уходил в тайгу или на речку, часто без ружья, с одним ножом и какими-то орудиями из веревочек, ремней и сеток, пропадал там до позднего вечера и являлся потемну, навьюченный образцами трав, живыми гусями, грибами и рыбой.
Взгляд его стал уверенным и зорким, руки проворными, а ноги не знали усталости. Колонисты уже забыли, когда он в последний раз крестился и шептал: «Да воскреснет бог и расточатся врази его». Теперь он целиком надеялся на свои силы.
Корней Петрович принес с вершины дальней сопки для посадки в питомник куст необычайно крупной смородины с такими мохнатыми и длинными корнями, что они сделали бы честь среднему по росту дубу.
— В камнях растет, — пояснил он.
Колонисты были обязаны ему сбором семян дикого ячменя, самых крупных кедровых орехов; он доставил на огород дикий лук, вырастающий уже в июне; очень крупную голубику и необыкновенно пахучий кипрей, цветущий ярко-фиолетовым цветом. В загонке за домом под присмотром Оболенского подрастали молодые дикие гуси, и пара из них уже ходила на воле, не отставая ни на шаг от своего благодетеля, который кормил их кедровыми орешками.
Колония процветала. Зотов и Величко с азартом вели опыты по улучшению местных, полезных для человека растений и следили за огородом; все члены колонии были сыты и здоровы; они чаще теперь стали думать о будущем, о том, что впереди.
— Кому все это? — любил спрашивать Федосов, обводя рукой возделанный огород, питомник, постройки.
— Людям, — отвечал Зотов.
— Каким таким людям?
— Какие придут сюда жить, трудиться, разыскивать скрытые под сопками и в лесах богатства природы.
— Ты уверен, что сюда придут люди?
— А как же иначе? Население нашей страны растет, народ расселяется по всем уголкам России, им тесно. Люди умнеют, разум берет верх, и придет время, когда все изменится.
— Значит, ты ждешь революции? — спрашивал Федосов, торжествуя, что подвел Зотова к желаемому выводу.
Зотов пожимал плечами и умолкал. Это уже сфера политики, в которой он считал себя слабым. А Федосов только и ждал заминки в споре. Он с уверенностью начинал говорить о революции, о социализме, о будущем человечества и неизменно заканчивал разговор аксиомой: только революция способна возвысить науку, и только народная власть подымет и освободит человеческий разум. В глубине души Зотов соглашался с ним, но из принципа всегда возражал и спорил. Величко недобро смотрел на своего друга черными глазами заклинателя змей и молчал. Но однажды он не выдержал и сказал:
— Ты носишься с наукой, как курица с яйцом. И никак не усядешься, чтобы снестись. Негде. Места подходящего для тебя нет в России.
— А ты?
— Да и я тоже. Только теперь я уже начал понимать кое-что.
— Что же дает тебе новое понятие?
— Осознаю роль каждого ученого, каждого творческого человека: сперва смена общественного порядка, а потом уже устройство природных неурядиц, а не наоборот, неразумная твоя голова!
Зотов опешил. И это Илья Величко, его единомышленник!..
— Слушай, Гарибальди, — сказал он, — значит, когда в России начнется революция, ты бросишь все и пойдешь на баррикады? Так надо понимать твои теперешние высказывания?
Илья немного подумал, потом вскинул голову. Усы его задорно подскочили, и Величко твердо ответил одним словом:
— Да!
Федосов улыбался в бороду. Оболенский сидел с блестящими от волнения глазами и, не мигая, смотрел на Илью. Во взгляде его можно было прочесть обожание.
В один из ясных дней сентября, когда легкий ночной морозец уже тронул картофельную ботву, Зотов торжественно выкопал три куста и положил в кошелку десятка два розовых клубней с нежной, слегка шелушащейся кожицей. Через полчаса от печки потянуло непередаваемым запахом молодой картошки.
Какое это было кушанье! Обжигаясь и сдувая ароматный парок, колонисты ели горячую картошку и вспоминали детство, руки матерей, запах сена на лугах, видели костер в ночном. Сладко защемило сердце. Извечная российская еда — молодая картошка вызывала в памяти столько добрых и сладких воспоминаний о родине! Картошка, простая картошка делала далекую, глухую окраину такой же близкой и родной, как места их незабываемого детства.
По этому поводу Величко произнес речь, в которой, между прочим, сказал:
— Когда-то крупный австрийский ученый Фридрих Габерландт вывел для каждого полезного растения сумму тепла, необходимую для произрастания. На этой основе он установил линию возможного земледелия, севернее которой не может быть и речи о выращивании культурных растений. Воображаемая линия на востоке проходит где-то вблизи Хабаровска и Николаевска-на-Амуре, почти в двух тысячах верст южнее нас. Неправда ли, занятно? Еще несколько таких опытов, и мы перенесем линию Габерландта далеко на север... Расширим Россию...
— Вот и начинает осуществляться ваша мечта, товарищи ботаники, — сказал Федосов.
Зотов встал и молча пожал ему руку.
Колонисты уже расположились спать, погасили свет и лежали каждый со своими думами, когда из лесу раздался знакомый звон колокольчиков, выкрики «Мод, мо-од!» и стук оленьих копыт по гальке ручья.
— Матвей приехал! — Оболенский вскочил первым и бросился к окну. — Э, да он не один. Боже мой, он, кажется, все стойбище привел с собой!
— Корней, Василий! — весело закричал со двора Шахурдин. — Гость принимай, брат привел, жена привел, папашку привел, сам пришел, смотреть твой огород будем, балдымакта трава хотим кушать, ну?..
Колонисты приняли гостей со всем хлебосольством, на какое были способны. Около дома зажглись костры, вся близкая и дальняя родня Шахурдина — а было их человек до двадцати вместе с детьми— расселась вокруг костров, с недоумением и любопытством разглядывая хозяев; они трогали стекла в окнах, бревна в стене и быстро переговаривались между собой, щелкая языком в знак удивления. Корней Петрович раздул жарок в печи, поставил мясо, рыбу, чай, и скоро все вновь сидели у костров.
Утром начался осмотр огорода. Гости щупали кочаны капусты, осторожно жевали листья, брезгливо выплевывали морковь и брюкву, качали головами, прищелкивали языком, то ли одобряя, то ли порицая хозяев.
Оболенский сварил почти полное ведро картошки, вывалил горячие клубни на стол, поставил соль, показал, как есть. Картошка очень понравилась гостям. Они быстро заговорили, не забывая посыпать картофелины солью. И за несколько минут расправились со всей горой на столе.
— Хороший штука, — сказал Матвей, — деткам понравился. Давай мы сажать будем, а?
Зотов объяснил, что сажают весной, что надо сделать пашню, положить навоз, и тогда осенью из одного клубня получится десять. Матвей перевел его слова внимательным слушателям, они закивали, соглашаясь, а Матвей спросил:
— Продашь картошка? Шкурка — мой, картошка — твой, давай меняй?
Николай Иванович сказал, что весной даст семян и приедет сам, поможет сделать огород, научит, как ухаживать за овощами. Отец Матвея, старый ороч, тоже знающий русский язык, сказал:
Матвей приехал.
— Хорошо, хорошо. Давай руку, лючи. Приезжай, ждать тебя будем.
Весь день орочи провели в колонии. Матвей ушел с Оболенским в тайгу. Федосов спросил Шахурдина-старшего:
— Зачем у сына три имени сразу? Так не положено.
Старик вынул трубку изо рта и тихо и долго смеялся, пока не прослезился. Сказал:
— Поп крестил мой сын. Раз крестил, Ведикт назвал, три коробка порох дал, сумка дробь положил, чай еще, водка угостил. Так власть делать велел. Поехал дальше, другой поп встретился, тоже крестил, Матвей назвал. Два коробка порох дал, кусок свинец отрубил, водка не дал, жадный поп. Верх Кава-река пошел бродить, еще один поп нашелся. Сразу крестил, Никола имя дал и три банка порох насыпал, дробь, чай дал, спасибо ему. Искал еще по тайге поп — не нашел, нет больше, еще бы крестил, порох нужен был. Почему не взять нужный вещь, а?