— Что, сдал Омаров с лица?
— Да, вы как-то...
— Любой на моем месте... Куда едете? — Он вдруг перешел на «вы». Это тоже не походило на прежнего Омарова.
Не дожидаясь моего ответа, сказал:
— Хотел увидеть Зубрилина, да вот... — Он оглянулся. Только тут я понял, что рядом с ним конвой. — Передайте замполиту, что я очень сожалею о нашей размолвке. Неправ я, зря обидел его, так и передайте. Ни в чем Зубрилин передо мной не виноват, во всем я...
У него задрожал подбородок, глаза странно забегали. Вздохнув и оправившись, он добавил:
— Столько лет проработать в органах и допустить, чтобы... Никак себе не прощу. Вот куда завела самонадеянность.
— Да будет вам, — как можно мягче сказал я.
— На всю жизнь урок.
— Куда летите?
— В Хабаровск везут. А оттуда прямиком на фронт. Штрафной батальон — так определили в трибунале.
Омаров хотел еще что-то сказать, но конвойный заторопился.
— Давай, давай... — не очень ласково произнес он и показал на самолет.
— Прощай, агроном, — сказал Омаров. — Не поминай лихом.
— Прощайте, Омаров, — ответил я и проводил его глазами.
Через час и я сидел в тесном гнезде двухместного самолета. Дрожа всеми своими проволоками и отфыркиваясь, он несся по льду бухты, подпрыгивал на неровностях, а оторвавшись от земли, стал падать с крыла на крыло, скользить вниз, менять курс и всячески измываться над летчиком и единственным пассажиром, пока не набрал высоту и не ушел от ветра, который озорничал над морем и сопками.
Сорок минут полета вдоль берега — и под нами возникла бывшая фактория, поселок совхоза, теплицы, коровники, поля среди леса. Знакомые, почти родные места.
Иван Иванович Шустов был очень обрадован.
— Не забыл старого... Ну, рассказывай. Как Петя? У него, слышал я, сынок? Как звать-то? А что ребята?Как новый совхоз? Ты говори, не мямли, не томи душу.
Выслушав новости, он сказал:
— Теперь о самом главном. Зубрилин ничего не говорил тебе? Ну, так вот. Собираюсь я к себе на родину, в Саратов. Тянет. Да и сердце, знаешь ли... В общем, принимай у меня дела, парень.
Я открыл рот, чтобы возразить, но он не дал сказать ни слова.
— Все согласовано и утрясено. Как это Виктор Николаевич промолчал, не уведомил тебя? Мы с ним давно обговорили твою кандидатуру. Зотов — там, ты — здесь. Действуйте давайте, покажите, на что способна молодежь.
— А наша изыскательская партия? Иванов, Северин, Смыслов. Что станет с ними?
— Им, батенька мой, дорога на Индигирку. Слыхал, какие там прииски появились? А уж если золото, то и совхозы будут. А ты оставайся. Там управятся и без тебя.
Он встал и, порывшись в своем столе, протянул мне конверт.
— Держи. Неделю назад пришло. Все хотел отправить.
Она... Моя далекая, почти призрачная мечта. Я разорвал конверт, жадно проглотил первые строчки письма. Воронежский фронт. Форсировали Дон... В войсках связи. «И все-таки я верю в нашу встречу...» И подпись. А ниже и мельче: «Ст. лейтенант войск связи...»
Связист! Моя робкая девушка — лейтенант связи... Что делает с людьми война!
— Вот так, — вздохнул Шустов. — Сиди здесь, работай и жди ее. Верю, не век нам воевать, приедет она скоро. Глядишь, и вспомните старого директора, стукнете ему телеграмму: так, мол, и так, поздравь с первенцем.
Шустов уехал, лишь только открылась навигация. Все вышло, как задумал Зубрилин. Я надолго остался в Катуйске.
Мы все время переписывались с Зотовым, иногда встречались на совещаниях в Магадане. Кое-что знал я и об остальных наших друзьях. Они действительно уехали в бассейн реки Индигирки. Вскоре там возник первый небольшой совхоз. Колыма становилась не только золотой, но и страной со своим сельским хозяйством. Именно этого и хотел когда-то Николай Зотов.
Точно не помню, но, пожалуй, через год или больше, когда я приехал по делам в город, произошла встреча, о которой никак не могу умолчать.
В теплый августовский вечер, покончив свои дела, шли мы с Зубрилиным по улице, подымаясь к парку, откуда открывался чудесный вид на бухту, полуостров Старицкого и ближние сопки побережья.
Окна в домах были открыты, откуда-то слышалась музыка и детские возгласы, в бухте деловито посвистывали катера. Город отдыхал.
Когда мы проходили мимо большого дома, наполненного гомоном молодых голосов, Виктор Николаевич сказал:
— Горный техникум. Общежитие. Сейчас у них приемные экзамены.
Из окна первого этажа послышался очень знакомый голос. Я схватил Зубрилина за руку.
— Подожди, полковник...
Мы остановились. Чертовски знакомый голос! И мотив тоже знакомый: «Любимый город может спа-ать спокойно...» Вытянув шею, я заглянул в окно. Сердце застучало от радости. За маленьким столиком сидел рыжеголовый Саша Северин и пел свою любимую строчку. А напротив него склонился, как согнутая жердь, Василий Смыслов; его длинный нос, острый подбородок, брови, глаза — вся напряженная фигура выражала огромную работу мысли. На столике стояли шахматы. Смыслов играл! Он вдруг выпрямился, глаза его торжествующе уставились на Сашу Северина.
— Мат, Сашка! — пробасил он и засмеялся. — Пропел свою партию, рыжий Карузо!
— Ребята! — негромко сказал я.
Они разом оглянулись на окно. Дробно посыпались фигуры. Саша Северин выпрыгнул первым, Смыслов, громыхая стульями, протиснулся к подоконнику и буквально перешагнул через него.
Когда смолкли радостные выкрики, я спросил Васю:
— Научился все-таки?
— Стыдно, понимаешь, с таким именем-фамилией — и не играть. Теперь хочу до мастера дойти. Или, в крайнем случае, чтобы разряд.
— А ты, Саша, так и не осилил больше одной строчки?
— Нет, почему же. Знаю еще одну.
И он запел, краснея: «И видеть сны, и зеленеть среди весны...»
— Теперь уже можно, — сказал Саша и рассмеялся. Он имел в виду переломный год войны, когда наши войска погнали оккупантов прочь с советской земли. Он не забыл справедливого удара Сереги Иванова.
— Чего вы здесь?
— Сдаем экзамены. В сущности, уже сдали. Студенты, можно поздравить нас.
— А Серега? Он не с вами?
— Хватай выше! Руководитель комплексной партии. Теперь уже не по совхозам, а насчет составления карт. В глобальном масштабе, как говорится. Я его видел месяца три назад на колымской переправе. Пополнел, посерьезнел, фетровые валенки надел. Говорит, новую карту мира снимать будет. Геодезист высшего класса, первопроходчик.
— Не женился, Саша? — спросил Зубрилин.
— Что вы! — Он покраснел, потом засмеялся: — Скала!..
Все вместе мы пошли по улице вверх и остановились на водоразделе. Отсюда были видны и город и бухта.
Солнце опустилось, вода в бухте потемнела, и только от устья, за которым нестерпимо ярко блестела гладь Охотского моря, через всю бухту к нам тянулась розовая дорожка света, как рябью покрытая мелкими волнами наката. Она дрожала, постепенно тускнела и скоро совсем потухла. Над овальным зеркалом бухты возник нежный сизый туман.
Город тоже окутался вечерней дымкой. Его улицы уходили вниз, к реке. Смутно белели высокие дома, дымили трубы над крышами, через мост и дальше к сопкам бежали по белому шоссе темные силуэты машин. Небо на Севере было затянуто темными облаками. Где-то там, за тремя перевалами, жил Зотов с семьей, а еще дальше трудился наш деловитый и умный Серега. Рассеялись ребята по большой земле.
Зажгли свет. Ряд широких окон вспыхнул в школе; здание ее возвышалось почти рядом с нами за большим и чистым двором. Во дворе, бросая на окна тень, стояла огромная лиственница. Это была та самая лиственница... Она чудом осталась жива среди каменных громадин и асфальта.
— Ну, а ты как? — спросил меня Саша. — Начальство? Тебе хоть позвонить-то можно? Или связи с твоимсовхозом по-прежнему нет?
Зубрилин живо сказал:
— Звони, звони. Связь у него в совхозе работает отлично. Там есть одна толковая связистка. Да ты слышал о ней...
И все засмеялись.