— Верю! Никогда не одолеть наш народ, — твердо сказал отец. — Никогда, Галинка!
— А как будут жить после победы?
— Честно и счастливо.
— И про нас вспомнят?
— Вспомнят, обязательно вспомнят, доченька...
Небо порозовело. Скоро рассвет.
Их вывели за город. Они шли по желтому сыпучему песку. В лицо дул, завывал ветер, поднимал песок, бросал в глаза, сек щеки.
В последний раз они шли по родной земле.
Остановились перед могилой. Фашисты загодя заставили военнопленных выкопать. А может, просто нашли подходящую яму...
Подошел офицер. Говорит по-русски почти без акцента.
— Расстреливать будем по одному. Кто-то из вас проживет на минуту больше. Выбирайте. Кто хочет первым?
— Первой ее, — сказал отец. Он знал, что видеть, как умирает родной человек, тяжелее, чем самому умереть.
В глазах дочери он прочитал благодарность.
— Я горжусь тобою, доченька. И люди будут гордиться тобой, ты все, что имела, отдала им, даже свою жизнь.
— Этому научил меня ты, отец. Спасибо тебе за все...
Два черных автомата сошлись прицелами у нее на груди. Мгновенье, и черные их зрачки вспухли бельмами дыма и кровью огня. Отец не дал дочери упасть. Он осторожно подхватил ее на руки, бережно положил на землю.
Прогремела еще очередь — и глаза отца еле успели уловить первый луч солнца над горизонтом...
Когда Сергей Сергеевич с матерью и дочкой вошли в клуб, оркестр играл траурную мелодию.
Два гроба, обитые черным крепом, стояли перед сценой. Возле них венки из живых цветов и сосновых веток.
Мать уже выплакала все слезы. Она лишь тяжело вздыхала, будто ей не хватало воздуха, и все сильнее опиралась на руку сына.
Каждые пять минут сменялся почетный караул. Сейчас стояли партизаны и ветераны войны. На груди у всех блестели ордена и медали.
А люди шли и шли, чтобы отдать последний долг героям...
Вдруг Иринка вырвалась из рук Сергея Сергеевича и, плача, громко закричала:
— Я хочу... видеть своего дедушку! Покажите его мне!.. Покажите!..
— Не надо, Иринка... Не надо! — стал успокаивать ее Григоренко. — Ты же взрослая уже. Нельзя...
К вечеру траурная процессия направилась за город, к Днепру, где были братские могилы воинов.
Мать еле шла. Ее оставляли последние силы.
— Мама, идите в машину...
— Нет, сынок... Им было тяжелее...
Людей становилось все больше и больше. На похороны вышел почти весь город.
На другой день местная газета поместила статью Боровика о двух подпольщиках и их героических подвигах.
Худенькая девчурка шла по коридору и медленно читала надписи на дверях. Вот остановилась около стеклянной перегородки и растерялась — где же кабинет?
— Здравствуй, Иринка, — заметила ее Люба. — Ты к папе?
— Ага. Где он?
— У него сейчас совещание. Возьми пока журнал, посмотри.
«Глаза и нос у нее отцовские, — подумала Люба,— а губы — нет. Губы и овал лица, очевидно, материнские».
Иринке быстро надоело листать журнал, хотя в нем и было много красочных иллюстраций.
— А вы здесь что делаете? — спросила она и посмотрела на Любу.
— Я — секретарь. Слышала, что есть такие работники?
— Знаю, знаю. Вы — чтобы к папе никого не пускать?
Люба засмеялась:
— Угадала.
— Мне папа про вас рассказывал.
— Да неужели?
— Говорил, что вы хорошо учитесь. Работаете целый день и учитесь, и у вас никогда даже троек не бывает.
— А у тебя тройки бывают?
— Когда бабуся помогала — не было. А вчера одну схватила, и папа мне про вас рассказал. Говорит, будто я не так, как вы, стараюсь.
— Ну, если хорошо стараться, то троек не будет.
— Я все думаю про папку и бабусю. И уроки из головы вылетают.
— А где бабушка?
— После похорон ее увезла «скорая помощь». И я теперь все время думаю о ней. Потом еще папке кушать готовлю и комнаты прибираю, все-все делаю...
— Наверно, потому и тройки?
— Ага. Потому.
— А хочешь, я тебе помогать буду?
— Как?
— Твой папа домой приходит поздно, правда?
— Правда.
— Вот, пока он придет, мы все и сделаем вместе. Хорошо?
— Хорошо.
— Только ты папе пока не говори об этом.
— Ладно. Вот будет здорово! — чуть не захлопала от радости в ладошки Иринка.
Наконец совещание закончилось. Люба взяла Иринку за руку и вошла с ней в кабинет.