Я, чуть ступая, подкрался к кустам, чтобы взглянуть, кто играет. Ария оборвалась, рассыпалась рыдающая трель, и все смолкло.
— А ну-ка, повеселей чего-нибудь жарни! — проговорил знакомый мужской голос. Сквозь кусты я увидел Куку; он сидел в обычной своей скрюченной позе на лавочке у ворот и держал на коленях гармонику; рядом с ним помещался кучер Лазо; у ног их, на вытоптанной траве, лежали, грызя стебельки соломы, два молодых безусых и загорелых конюха.
Синие васильки Куки поднялись и уставились на Матвея: мальчик, по-видимому, не понял его просьбы.
— Плясовую сыграй, комаринского! — пояснил Матвей. — «А-ах ты, с-сукин с-сын, комаринский м-мужик!!»— с чувством напел он, прищелкивая пальцами.
Улыбка осветила лицо мальчика; гармоника дернулась. — «Высота ль, высота ль поднебесная!» — запело в воздухе. И вместо ворот передо мной открылась сцена Мариинского театра, изогнутый в виде лебедя, изукрашенный корабль и на нем, отъезжающий в далекий путь, красавец Садко-Ершов[53], шевелящий плечами в такт удалому подыгрышу гусель…
— Кука, — лениво произнес один из лежавших, когда песня стихла. — А как твою бабушку по батюшке кличут, знаешь?
Кука молчал; на лице его выразилось уже знакомое мне напряжение.
— А как по матушке?
Кука опять расцвел и загнул такое словечко, что оба лежавших захохотали и задергали ногами.
— Это на что же учите такому? — строго вмешался Матвей. — Довольно это стыдно вам! Не сказывай так никогда, Николушка! — обратился он к Куке. — Бить тебя за это будут! Сыграй еще что-нибудь: — «Не белы снеги» знаешь?
— Во-во! — подхватил другой конюх, — а то все блажит невесть что… собаку за хвост таскает!
Гармония залилась опять какою-то арией из оперы.
Я послушал немного и направился в глубь парка, поискать себе новое прибежище. Лицо Куки продолжало стоять перед моими глазами. Как, каким наитием этот почти не понимающий слов слабоумный ребенок от прикосновения звуков вдруг превращался в гения, ярко и отчетливо схватывал их и ими же рисовал радость, грусть и все, что доступно человеку?
Ауканье и голос Лазо, вопивший, как мне показалось, мое имя, вспугнули мои мысли. Я направился на зов.
На перекрестке мы встретились; Лазо шел в расстегнутом кителе и с фуражкою набекрень; вместе с ним был Булкин.
— Вон он!! — закричал Лазо, увидав меня. — Где ты пропадал, скажи на милость?
— Читал. А ты с чего это хлеб у лешего отбиваешь — ревешь белугой?
— Да из-за тебя! Я и в ад, должно быть, попаду из-за тебя! — Лазо находился уже в своем обычном фейерверочном настроении. — Понимаешь, ключ мы у Алевтины Павловны скрали, ищем тебя целый час; идем скорее!
— Какой ключ?
— От подвала! Пробу вин сейчас учиним. Погреб изумительный — есть бутылки еще Ноева розлива — ей-Богу!!
— Христос с вами, господа! — возразил я. — Что же это мы, по карманной части, значит, ударимся?
— Не выражайся! — с хохотом возгласил Лазо. — Это бонтон, высший номер по самому Гоппе![54]
Он подхватил меня под руку и повлек к дому. Булкин усмехался в усы.
— Вы не в курсе дел… — ответил он на мой недоумевающий взгляд, — суть в том, что в некоторых из своих взглядов Алевтина Павловна непреклонна, и потому мы несколько облегчаем свое положение — таскаем у нее со стенки ключ… это уж так принято!
— Им не дают ведь вина; разрешается только по двунадесятым праздникам! — воскликнул Лазо. — Разве ты не заметил? Оно вредно влияет на грядущее потомство!! — он взялся за бока от смеха.
— Но Алевтина Павловна может хватиться ключа, скандал выйдет! — протестовал я.
— Ничего не заметит; дамы здесь все близоруки, как кроты!!! — кричал Лазо. — Помилуй, быть у Штраммов и не повидать их погреба — это же позор, страм воистину!!
— Тише! — произнес Булкин. — Голоса слышны!
Мы остановились. Впереди, за поворотом, действительно раздавались чьи-то голоса.
— Кто это? — тихо спросил Лазо.
— Мися с детьми! — ответил Булкин. — За мной, господа! — и он как заяц метнулся в сторону, в яблочный сад. Туда же тяжелою кавалерией зарысил Лазо; я быстро зашагал за ним. Вслед за Булкиным мы описали большую дугу и опять вернулись на ту же аллею. Но прежде, чем выйти на нее, Булкин осторожно выставил из-за ствола липы голову и огляделся; аллея была пустынна: голоса едва различались далеко позади нас.
53
Красавец Садко-Ершов — речь идет об известном драматическом теноре И. В. Ершове (1867–1943), солисте Мариинского театра.
54
Речь, очевидно, идет о самоучителях хорошего тона и модных журналах, выпускавшихся русским книгоиздателем Г. Д. Гоппе (1836–1885) во второй половине XIX в.