— Уверовал после этого Арий?
— Да еще как! Первый говельщик и церковник теперь. С отцом Алексеем не наговоришь!.. Иоанн Златоуст, воистину!
Я потребовал себе чаю, а дьякону пива — и пара бутылок разморила его окончательно.
…Внизу неистово и хрипло, будто пьяный, заорал какую-то песню граммофон.
— Машина! — Дьякон наклонил голову, послушал и засмеялся. — Ах ты, дьяконица какая… — промолвил, — вот уж воистину умна! Рупь дала! Что я на такой капитал сочинить могу? И не дома, а опять, значит, в пузырьке сижу!!!
Граммофон сыграл торжественный марш и смолк. Время было ехать.
Я расплатился, простился с моим занятным собеседником и спустился вниз.
Мирон сидел за столом близ стойки и разглагольствовал на весь трактир. Его снисходительно слушали два почтенного вида мужика и хозяин.
Перед Мироном стояла совершенно пустая полубутылка от водки и стакан зеленого пузырчатого стекла. Что Мирон отобедал на славу, свидетельствовали обширная лужа на столе с капустными частицами и остатки хлеба.
— Пора ехать! — сказал я.
Мирон вскочил. — Верно, что так! — воскликнул он. — Огребай с меня кровные, хозяин! — он полез в карман и стал расплачиваться. Я отправился к лошадям. Развеселые стояли понурившись и развесив по-ослиному уши. Через минуту выбежал Мирон, собрал разбросанные остатки сена в бричку и стал заворачивать ее. Я уселся, и мы выехали на большак.
— Ты здешнего благочинного знаешь? — спросил я.
Мирон повернулся ко мне; водка, видимо, действовала на него скверно, лицо его стало бледным, оспины выступили резче, на щеках пятнами горел малиновый румянец.
— Во-то-а?.. Да кто ж его не знает? — ответил он. — У, ерой, чистый Скобелев, одно слово!
— Чем же он герой?
— Строг. Ну, до чего строг — рассказать нельзя! Исправника мужики так не боятся, как его, ей-Богу! А уж бабы! — Мирон махнул рукой. — Однова он шасть невзначай в избу к здешнему мужику, а навстречу ему невестка — молодуха и попадись! Так ведь что ж бы ты, голова, думал? бяк об пол да и родила с перепугу!
Я засмеялся.
— Чего смеешься? — истинный Господь, не вру! Спрашивали ее потом: чего ты, дура, испугалась? — Думала, говорит, что это медведь взошел… Так-то! Тут, друг, не то что у нас: здесь в церкву явился — стой и не пикни, Богу молись, как следовает! Шу-шу-шу заведешь, отец Алексей из алтаря поглядит, да так те отчехвостит — в щелку заместо дверей от стыда полезешь!
— А уважают его прихожане?
— Уважают! — убежденно ответил Мирон. — Как же не уважать: четверть вина человек выпить может! Попробуй-ка, не уважь его!
— Ну, а с бабами он так же распоряжается, как и с мужиками?
— А ты думал в зубы глядит им? Не-ет! Самому окаяшке не спустит! Ты бы на великом посту поговеть сюда приехал, вот бы тогда и поглядел на баб! На исповедь идут — с лица спадают, лихоманка бьет! Однова молодайка одна — она из соседнего села сюда замуж только что вышла — впервой исповедаться к отцу Алексею пошла. И так-то мозгу у баб самая чуть, а тут напугали ее и совсем уму помутнение сделалось! Что ее отец Алексей ни спрашивает — дрожит как лист, да все — «не грешна» — твердит! Он ее и о том и об этом, отцу-матери не грубила ли, худых слов не говорила ли — не грешна да и все тут; все грехи растеряла! Взял он ее легонько сзади под ушки за шею, отодвинул ширму, выставил к исповедникам да и кличет дьячка: — Михалыч, подь-ка сюда.
Тот тут как тут.
— Вот, — говорит, — поставь поди ей свечку: новая святая явилась! — и ширму закрыл. Так без причастия баба и осталась: еще неделю грехи вспоминать пришлось! Поп необыкновенный…
VI
С большака мы свернули на проселок и заныряли со взгорка на взгорок. Часа через два показалась убогая деревушка, Мирон въехал в нее и остановился у крайней избы.
— Кума, ваше благородие, повидать надоть! — заявил он мне, как бы извиняясь. — В секунд ворочусь! — И он исчез в воротах.
Пропадал он минут десять, и когда вернулся, нос у него пылал, как дьяконская бутылка со свадебной; разило от него на всю улицу. С блаженным видом, не без труда, взобрался он на козлы, и мы тронулись. Я молча наблюдал за ним, его, что называется, развезло; он что-то бормотал сам себе, усмехался и поматывал головой. Развеселые, очевидно, учли это обстоятельство и пошли совсем шагом.
— А ведь ты назюзился, брат? — сказал я. — Еще заплутаешь, смотри!
— Я?! — ужаснулся Мирон. — Да никогда в жисти! хоть на тот свет тебя предоставлю!