— Ну, это еще вопрос… — говорил офицер, — литература права, мужик — до сих пор еще не разгаданный сфинкс…
— Ничего он не сфинкс, а жулик!.. — равнодушно и как всегда уверенно возразил Пров Иванович. — Тут и разгадывать нечего!..
Я вступил на балкон и увидал, что моряк полулежал, развалясь в плетеном, японском лонгшезе, а Пров Иванович, как всегда, прямой и строгий, сидел поодаль в кресле. Проворный жучок опять накрывал на стол; хозяйка хлопотала около нее и, кажется, больше мешала, чем помогала; хозяин гулял по балкону, заложив толстенькие ручки за спину.
— А-а!! — приветствовал он меня радостным восклицанием, — ну как, устали достаточно, навозились?
— Надо спрашивать — достаточно ли унавозились?.. — процедил моряк.
Мое появление заставило его принять несколько более приличную позу.
— Все сделал, даже вымыться успел! — ответил я в свою очередь, невольно улыбнувшись Петрову: добродушие заразительно.
— Нужное-то что нашел? — спросил Пров Иванович.
— Нашел. Целую кучу книг отобрал!
— Кучу?! — ужаснулся Петров и даже головою потряс. — И в Петербург ее повезете?!
— Если вы разрешите — да.
— И жена вас не выгонит с ними с квартиры?
— Нет, она давно уже с этим примирилась!
Петров совершенно по-детски зажал себе ладошкою рот, фыркнул и закатился добродушным смехом.
— Ах чудак!.. ах чудак какой!! — восклицал он, сотрясаясь всем телом.
— Чудак, чудак! — смеясь и покачивая с легкою укоризною головою, подтверждала хозяйка. Оба они ни дать ни взять походили на пару белых, раскудахтавшихся кахетинских кур… Я начал смеяться тоже; глядя на нас заулыбался и невозмутимый Пров Иванович.
— Ну и насмешили вы нас — до слез!.. сказал Петров, вытирая влагу, обильно смочившую его щеки.
— Папан прямо трогателен!.. — заявил со своего лонгшеза моряк. — Всегда при слезе — и в горе, и в радости!..
Хозяйка оглянулась на забытый ею стол и всхлопоталась: — Господа, варенец подали, пожалуйте полдничать скорее!..
Офицер поднялся с лонгшеза, защелкал пальцами и довольно громко, но невнятно замурлыкал какую-то песенку. Ни голоса, ни слуха не было у него ни малейшего.
Ясно и громко пропел он.
— Что это ты, Андрюша, все эту глупость поешь? — с некоторой обидой обратилась к нему старушка. — И вправду, ведь, кто-нибудь подумает, что мы какую-то мебель пропили!..
Белые зубы офицера блеснули. Он запрокинул голову назад и захохотал.
— Ужасно люблю, когда маман обижается!.. проговорил он, — это же теперь весь Петербург поет!.. модная песенка!..
— Ну, уж моды эти ваши!.. старушка отмахнулась рукой и стала раскладывать по тарелкам желтый варенец.
— Блестящий офицер все должен знать, мамань!.. — назидательно произнес Андрик. Трудно было понять — шутит он, или говорит серьезно.
— Давно ли это ты блестеть-то стал? — спросил Пров Иванович.
— С детства, мой дорогой, с пеленок… так, по крайней мере, маманя уверяет!
— Никогда и не думала! — воскликнула старушка. — Все сочиняет!
— Разве что в пеленках? — протянул Пров Иванович. — То-то, не в примету мне все было!
— Зрением ослабели, Пров Иванович!
— Да углядел бы, будь покоен; глядеть-то только вот не на что: делов-то за тобой особых еще, словно бы, не числится…
— Мой старый друг, вы не знаете падежов, оттого вам все в таком мрачном свете и кажется…
— Андрик?!! — воскликнула старушка и даже подняла вверх ручки.
— Это они всегда так! — обратился ко мне Петров, уже подвязавшийся салфеткой и приготовившийся к битве с варенцом. — Как сойдутся, так и давай друг дружку клевать! А ведь любят друг друга!
— Любят, любят!! — подхватила старушка, — пятнадцать лет все ссорятся!
Пров Иванович насторожился, как конь на звук трубы.
— Чего это? — переспросил он, видимо не поняв иронии моряка. — Чего я не знаю?
— Падежов драгоценнейший, падежов, не в укор вам будь сказано!
— Да тьфу я на твои падежи!! И без них, слава Богу, всю жизнь прожил — не великая, стало быть, они штука! А вот ты с падежами да без папенькиных рук проживи, вот тогда и поговорим с тобой!..
Петров сочно, с аппетитом чавкал, склонившись над тарелкой. Варенец так поглотил все его внимание, что, когда я назвал его по имени, он не расслышал. Я повторил свое обращение.
Толстяк перестал чавкать: А? — проговорил он, подняв лицо, — пухлые губы его, как у детей, кругом были запачканы сметаной.