Дамиен чего-то нам обеим желал, кажется, приятного чаепития, но я не уверена.
— Что он сказал? — спрашивает Либби, как только спина с татуировкой между лопаток скрывается из нашего вида.
— Что ты хорошо выглядишь, — отвечаю, отчаянно стараясь вынырнуть из гипноза.
— Серьёзно?
— Угу. Ещё будешь?
— Давай.
Зато я услышала совершенно обычное телефонное «да». «Зато» — потому что это не было «да, любимая» или «да, солнышко», ну, или хотя бы просто «привет», который как ни крути лучше безликого «да».
Через полчаса алкоголь достигает своего места назначения, и Либби пытается принять судьбоносное решение:
— Что, если я сейчас поднимусь к нему?
— Он трахнет тебя, — предполагаю.
— Думаешь?
— Не сомневаюсь.
— Сучке это не понравится.
— Вряд ли ты обязана ставить её в известность.
— Слышала, что она пела вчера в раздевалке?
— Нет, — вру.
— Что он может семь раз подряд.
— А тебе это нужно?
— Мне нужно 777 раз подряд. По крайней мере, последние два года я чувствую себя именно так.
— Здесь важно не количество, а качество, — делаю предположение.
— Нет, ты точно не была вчера в раздевалке.
— Да? И что же я пропустила?
— Много чего. Эта сука сказала, что из всех мужиков, какие у неё были, небо в алмазах показал только Дамиен. Но главное не это, — на её лице вселенская тоска.
— И что же главное?
— Она поклялась, что выйдет за него замуж. И…
— И?
— И любое препятствие, которое рискнёт встать у неё на пути, раздавит.
Спустя мгновение добавляет:
— Проверим?
В этот момент мне становится очевидным, что мы с Либби определённо споёмся.
— Надо снять это на видео, — внезапно выдаёт.
— Зачем?
— Интересно посмотреть, как выглядят суки со съехавшей короной.
— Жестоко, — признаюсь. — Считаю, он должен об этом знать.
— Пожелай мне удачи.
— Удачи.
Либби поднимается: она не пьяная, нет, но походка не совсем уверенная — самая подходящая кондиция для задуманного.
Я наливаю себе виски без содовой и обжигаю горло. Горечь, жар и кратковременное ощущение удушья не помогают подавить гаденькое чувство, родившееся совсем недавно и так больно колющее меня изнутри — ревность.
Это ведь мой Дамиен. Мой подлый, гадкий, отвратительный сводный брат. Какого чёрта он теперь такой красивый? Почему перед глазами до сих пор стоит его кожа, эротично облепленная каплями воды как в рекламе водки? Чёртова голая грудь, мышцы, плечи, ключицы? И почему мерзкие кошки десятками крутятся около него, трутся, ластятся и облизывают родинку, похожую на птичью какашку?
Просто родинка на мужской щеке. Цвета тёмного шоколада. Секси. И я, кажется, теперь тоже хочу её облизать…
Глава 10. Кому горяченького?
Либби спускается через две минуты сорок пять секунд.
— Так быстро? — интересуюсь, всеми силами пытаясь сдержать почти истерический смех.
— Налей ещё. Без содовой.
Я наполняю треть её бокала, она недовольно хмурится и, опрокинув в себя доступное, раскрывает причины своего фиаско:
— Он сказал, что не имеет слабости к женщинам.
— К кому же тогда? К мужчинам? — хохот скручивает меня на оливковом кухонном диванчике, сотрясая всё моё тело необычными приступами.
— Нет, не к мужчинам. К одной женщине: к той, которую любит.
Либби добавляет себе ещё, злостно попирая законы этикета, а я наблюдаю за ней и обдумываю собственную реакцию: мне больше не смешно. Совсем не смешно. Глубоко в груди саднит так, будто в неё вонзился метеорит, раскалённый скоростью падения до точки плавления твёрдых пород.
Наши нетрезвые мозги единодушно сходятся на идее просмотра «Красотки» с Ричардом Гиром. В тот самый момент, когда заплаканные физиономии наслаждаются кульминационным моментом, и Либби, всхлипывая, признаётся: «Дамиен смотрелся бы убедительнее в этой роли! Ну согласись, ведь твой брат в сто тысяч раз горячее этого Гира!», Дамиен спускается вниз, позвякивая увесистой связкой ключей в руке.
— Ну, в этом фильме, очевидно, требовалось нечто большее, нежели просто внешность. Ум, харизма, обаяние, например. Аристократичность…
Наши взгляды встречаются. Мой пьяный комментарий, похоже, попал в точку: в тёмных глазах брата металлическая обида. Мне даже слышен душераздирающий скрежет её трения по массивному ЭГО. Демонстративно отворачиваюсь, подчеркнув снисходительной усмешкой всю степень моего презрения.