– Это все равно, что написать на дощечке «я убийца» и расхаживать по улицам, повесив ее на грудь, – сказал Морис.
– Речь может идти и о неумышленном убийстве, – возразил полицейский. – Предположим, Морэ находился в состоянии аффекта.
Фушероль согласился с ним:
– Да, сначала у него могло не быть злого умысла, а значит, и причин оставаться незаметным. Затем они повздорили, и случилось самое худшее.
– Для ссоры тоже должна быть причина, – заметил Морис. – Но какая?
– К сожалению, теперь Морэ уже ничего не расскажет. Как, впрочем, и Шнеберг, – вздохнул Фушероль.
– Остается только Дюпон, – промолвил Морио.
– О нем мы позаботимся, не волнуйтесь.
– По крайней мере, мы знаем его мотив.
– Верно, – кивнул комиссар, – из рукописи вашего друга…
Он взял со стола свой портфель и вынул из него две фотокопии.
– Вот эта – вам, как обещал.
Морис с благодарностью принял ее. Фушероль открыл свой экземпляр на загнутой странице и продолжил:
– Тут есть одно место, о котором мне хотелось с вами поговорить. Во время дискуссии между Морэ и Дюпоном последний приводит возможные мотивы убийства. Слушайте, я прочту:
«Оноре Дюпон, задумчива смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его губах играла загадочная улыбка.
– Всякий человек имеет хотя бы одного смертельного врага, даже если не знает об этом.
– Я – нет.
– Даже если не знает об этом, – повторил с ударением Дюпон. – Может, я и есть ваш смертельный недруг. Я могу вам завидовать или ревновать вас».
Фушероль сделал паузу и, откашлявшись, заговорил снова:
– Предположим, существует некая женщина, связанная обоими убийствами; женщина, которая подействовала как детонатор, – вполне вероятно, что Морэ ничего не подозревав…
Комиссар опять процитировал слова Дюпона:
«Однако у кого-нибудь может быть скрытая причина, о которой никто не подозревает».
Морис пожал плечами.
– Не стоит придавать слишком большое значение болтовне сумасшедшего.
– Еще неизвестно, на что он намекал, – сказал комиссар. – Женщина, о которой идет речь, могла не знать, что была причиной двух убийств.
– Но вы же не думали всерьез о Валери Жубелин? – спросил Морис. – Она познакомилась с Морэ всего за три месяца до его убийства. Об этом тоже упоминается в рукописи.
– Да, и она не была замужем ни за Дюпоном, ни за кем-нибудь еще, – подтвердил комиссар с насмешливой улыбкой. – Не беспокойтесь об этой молодой даме, не о ней мы говорим. В то время в жизни Морэ существовала другая пассия.
У Мориса упал камень с сердца.
Лейтенант, не знавший, о ком они говорят, кивнул с важным видом. А Фушероль начал решительно продвигаться к своей цели. Он не верил, что друг Лателя не посвящал его в свои любовные дела.
– Если он действительно был таким скрытным, – бормотал Фушероль, – то положение убийцы заметно облегчается.
– Я бы охотно помог вам, если бы хоть что-то слышал, – твердил Морис.
– Тогда ответьте мне честно.
– Я иначе и не могу.
– Поскольку у нас нет имен, – вздыхая, проговорил комиссар, – мы вынуждены опираться на косвенные улики. Мы обнаружили одно письмо у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик стола. – Он развернул розовые листы. – Послание датировано седьмым июля – за пять дней до убийства Шнеберга. Взгляните, вам не знаком почерк?
Это было письмо женщины. Две страницы содержали восторженные любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера связи корреспондентки с Морэ. Она называла себя «твоя Изольда», а возлюбленного –«мой Тристан».
– Ну? – спросил Фушероль.
– Не имею никакого понятия.
Фушероль не смог удержаться от досадливого жеста.
– Сожалею, что затруднил вас просьбой приехать сюда, – сказал он.
Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и с облегчением последовал ему.
– Если я вам больше не нужен…
Морис пожал толстую руку комиссара, затем удостоился по-военному крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он буквально подбежал к машине, включил фары и поехал. А когда дома Бьевра остались позади, ему неожиданно сделалось так плохо, что он притормозил у тротуара. Опустив голову на рулевое колесо, Морис закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелее.
Он и сам не понимал, как удалось ему солгать и скрыть свое волнение, как он справился с собой и остался внешне спокойным, чувствуя, что весь мир рушится и разваливается на куски. Почему рука его не задрожала, когда он читал письмо и каждое слово принимал точно удар кинжалом в сердце? Угловатый, ещё детский почерк с сильным нажимом…