Для современного человека, обязанность работать сменилась обязанностью удачно проводить досуг, а сексуальные ограничения затруднениями в утверждении собственной сексуальной идентичности. Нарциссичная культура идёт в паре со сменой функции религии: вместо того, чтобы напоминать о высшем, она смягчает болезненное прохождение через критические моменты жизни (юность, брак, смерть). Религии недостаточно, чтобы помочь людям быть более современными: им приходится обращаться к семье! «Нет больше сверх-присутствия семьи, как в прошлом веке, есть её сверх-отсутствие. Она определяется не трудовой этикой или сексуальными ограничениями, а этикой выживания и сексуальной неразборчивостью». Это говорит психолог, C. Лаш (Le Monde, 12 апреля, 1981 г.).
Посреди кризиса нравственности завладевшего западным обществом, человек меньше всего подготовлен к решению «проблемы секса». Именно в тот момент, когда она предстаёт во всей своей наготе у нас появляется наилучший шанс хорошо осознать, что эта «проблема» таковой не является.
Современный человек в недоумении, он всё более теряется перед превращением в товар всей жизни, в которой подавляемый в течение двух тысяч лет секс воскресает, но лишь с тем, чтобы превратиться в товар. Он открывает для себя, что разнузданный поиск чувственных удовольствий (как в фильме «Большая жратва», 1973г.) в мире товаров ещё больше отчуждает отдельную личность от человечества, от её партнёров, от самой себя. В конце концов он возвращается к христианству, чтобы избежать отчуждающей и умертвляющей сексуальности.
Работа Жоржа Батая (1897—1962), например, раскрывает эту эволюцию западного общества с начала века. Разбирая историю цивилизации, Батай начинает с сексуальности, чтобы перейти к религии. Начиная со своего литературного произведения «История глаза» (1928) и до конца своей жизни, он проводит всю свою жизнь в поисках подотчётного значения Глаза. Его траектория пересекается с путями революционного движения, но легко и живо отдаляется от него, поскольку это движение практически исчезает. У него, тем не менее, было время в поздний довоенный период, когда он занял по отношению к антифашизму и угрозе войны позицию, которая резко отличалась своей ясностью от пустословия подавляющего большинства ультралевых. Поэтому его труд так двусмыслен. Можно использовать его в качестве иллюстрации религиозных тупиков, к которым приводит крайний опыт разнузданной сексуальности:
«Публичный дом — моя истинная церковь, только он достаточно беспокоен для этого».
—Жорж Батай. Виновен
Однако, если в предыдущем отрывке, как в большинстве своих работ, он выступает против принятых ценностей, совершенствуя новую версию сатанизма, ему также доводилось писать фразы, интуитивно прекрасно отражающие существенные аспекты коммунизма: «принять извращение и преступление не в качестве эксклюзивных ценностей, а в качестве интегральных составных человека как целого». (Жорж Батай. Программа Ацефала)
Экстаз
Наша эмоциональная и сексуальная жизнь через культурные конструкции, которые она породила (греческая любовь, куртуазная любовь, системы родства, буржуазный контракт и т.д.) не перестаёт быть объектом игры, источником страстей, зоной контакта с другой культурной сферой — священным. В трансе, в экстазе, в чувстве слияния с природой, в виде пароксизма выражается чаяние выйти за пределы своей личности. Это чаяние слиться со своим видом, обращённое в сторону космоса или божества, сегодня уже износило своё престижное священное тряпьё. Религии, и особенно монотеистические религии, задались целью сузить священное и придать ему роль дирижёра, на удалённом расстоянии, человеческой жизни — в противоположность примитивным обществам, в которых священное неотделимо от повседневной жизни, огосударствленные общества всё больше и больше специализировали его. Капиталистическая цивилизация не ликвидировала священное, она его подавила, но его многочисленные остаточные явления и заменители продолжают заполонять собой общественную жизнь. Лицом к лицу с миром, где сосуществуют пережитки религии и торговое опошление, коммунистическая критика продолжается в двух направлениях: она должна десакрализировать его, что означает изгнать все старые табу из всех тайников, где они укрываются и вооружиться для преодоления священного там, где капитализм лишь деградировал его.
Следовательно, десакрализация тех зон, где прячутся старые чудовища, как, например, в паху. Против культа пениса, против завоевательного империализма пениса, феминистки не нашли ничего лучше, чем фетишизация женских половых органов с большой дозой пафоса и литературы, чтобы сделать это место воплощением их отличия, тёмными вратами самого их существа! Так, изнасилование становится преступлением преступлений, онтологическим покушением. Как если бы насильственное проникновение пениса в женщину было более отвратительным, чем её обращение в наёмное рабство под экономическим давлением! Однако, верно, что в первом случае виновного легко найти: это человек, в то время как во втором случае это общественные отношения. Намного легче изгонять дьявола своих страхов, превращая изнасилование в богохульство, вторжение в святая святых. Как если бы рекламные манипуляции, бесконечная физическая агрессия труда или равные им органы социального контроля представляли собой меньшее интимное насилие, чем силой навязанный половой акт!
В последнюю очередь, то, что заставляет сомалийца вырезать клитор у своей женщины и то, что движет феминистками происходит из одной и той же концепции человеческой личности, как объекта частной собственности. Сомалиец, убеждённый в том, что его жена является частью его скота, чувствует себя обязанным защитить её от женского желания, как опасного для скотоводческой экономики паразита. Однако, делая это, он уменьшает и обедняет своё собственное удовольствие, своё собственное желание. В клиторе женщины символически сконцентрировано человеческое желание, в котором объединяются оба пола. Эта изувеченная женщина — ампутированный у человечества орган. Феминистка, заявляющая, что её тело принадлежит ей, хотела бы сохранить своё желание для самой себя, но когда у неё появляется желание, она присоединяется к той общине, в которой собственность не существует. «Моё тело принадлежит мне». Это требование претендовало на то, чтобы придать конкретное содержание Правам Человека 1789 г. Разве не повторялось много раз, что эти права обращены лишь к абстрактному человеку и никому не приносят конкретной выгоды кроме отдельного буржуа! Сегодня это буржуа, мужчина, белый, совершеннолетний. Неореформизм стремится залатать эту прореху активно пытаясь придать реальное содержание этому «человеку», до сих пор абстрактному. «Реальные» права «реального» человека, в общем. Но «реальный человек» это не кто иной, как женщина, еврей, корсиканец, гомосексуалист, вьетнамец и т.д. Фраза «моё тело принадлежит мне» исполняет право буржуазной революции, стремящейся к завершению, к вечному совершенствованию, призывая демократию перестать быть «формальной». Они критикуют последствия во имя их причины!