Вот снова я. Уже постарше, на руках Пашка – мой младший. Рядом Полинка – его мать, моя бывшая жена. Мы смеемся чему-то. Тогда мы еще не знали, каким станет мой младший сын, что мы так и не услышим его речи, что нас ждут годы переживаний, страха и боли, которая высушит нас обоих за десять лет с того самого злосчастного МРТ. Годы, которые вытянут из нас по крупицам счастье, радость, любовь – кто ж знал… Я смотрю на комок счастья в моих руках, на пухлые ручки, и даже не моргаю. Я хочу оказаться там – предупредить самого себя о том, что меня ждет, что с этих пор моя жизнь никогда не станет прежней, нормальной. Сказать им, что надо быть сильными, стойкими, оставаться собой, не проклинать, а помогать. Ничего не сделать, все уже прожито – слезы пролиты, слова сказаны, руки связаны. Я сглатываю ярость, просто ярость, как комок проваливаю ее внутрь себя и захлопываю альбом.
Слышу сопение и резко оглядываюсь – за спиной, на диване, ворочается младший ребенок, раскинув длинные тощие ноги. Он дергается во сне, бежит от кого-то, шипит что-то сквозь сон. Я встаю, накрываю его поплотнее одеялом. Жду в темноте, пока он успокоится, затихнет и ложусь рядом. Скоро рассвет. Мне нужно поспать.
Сыновья
Коридор
Длинный коридор освещен, но почему-то мне он кажется совершенно черным. Сквозь угловое окно пробивается луч света. Мир тут замер – его тревожат только детское лопотание и крики, тенями шуршат вокруг люди в белых халатах и с равнодушными глазами.
– Как ваша фамилия? – спрашивает нянечка в халате.
– Есаулов, – в тон ей тихо отвечаю я.
– Сейчас Пашу приведут, – кивает она и уходит.
В интернатском предбаннике сидят такие же, как я, родители, в основном мамочки. Они тихо переговариваются между собой, поглядывая на меня безо всякого интереса. Здесь не принято дружелюбие, это юдоль печали, в которой каждая улыбка – на вес золота. Посреди зала стоят инвалидные кресла со специальными удлиненными спинками – для тех, кто не может сидеть, а может уже только лежать в бесконечной полудреме затухающего мозга. Родители, мы все, ждем. В коридоре слышится грохот отпираемой двери, гулкая воркотня и смех. Я сразу слышу своего младшего сына и встаю с дешевой скамейки.
– Паша, папа приехал за тобой, – говорит громко нянечка, и ребенок, узнав меня, хватает за руку и тащит к выходу. Он знает, что раз папа приехал, то мы поедем на машине. И будет сладкое, и будет еда, прогулки и веселье. Я привычно беру и крепко сжимаю его здоровенную, совсем уже не мальчишескую ладонь.
Надо расписаться на выходе. Пока я ставлю подпись, сын хватает меня за одежду, за плечи – ему хочется поскорее уехать. Я бормочу что-то успокаивающее, прощаюсь в шелесте листов бумаги с дежурной медсестрой, и мы выходим на яркий свет лета в Питере.
– Паша, нет! – тут же кричу я, но поздно. Мой младший сын вырывается и не разбирая дороги бежит по зеленой траве, радостно гукая. Он уже совсем большой, высокий, сильный, но движения у него ломаные, дерганые. Мозг не научился управлять его телом до конца – и вот он такой, как бабочка, бежит.
Я бросил сумку в машину и побежал за ним, перепрыгивая кочки. Догнал, схватил за куртку, подтащил к себе, и он тут же обнял меня, прижался ко мне всем телом, трепещущим, молодым, сильным. И таким бестолковым. Сын хватает меня за голову, я покорно наклоняюсь, и он прижимается к моей бритой наголо голове, трется об нее щеками – такое у него есть развлечение. Мы беремся за руки и идем к машине. Я – ровно, а он скачет вокруг меня по орбите.
Мир перестал быть черным и белым много лет назад. Он стал бесконечно серым – с тех самых пор.
Каждый раз, когда я выхожу из Интерната, мне кажется, что я вышел из мира призраков. Дети, запертые в этом с виду дружелюбном доме на окраине леса. Сдавленный лесом дом, в котором они, наказанные лишением разума, лепечут, плачут, безумно смеются, а вокруг них сидят взрослые и молча глядят, чтобы те не выпрыгнули в окно, не покалечились, не испортили себе белье. В безумном гомоне не слышно тишины. Не видно печали. Только безумие и хаос. И я каждый раз вижу, завороженный этим внутренним безумием, что мой сын – часть не моего мира, а совсем иного. Мира, в котором меня нет. Эта мысль – как клеймо на моем сознании. Мерзкий голос говорит мне: «Ты ничего не можешь изменить». Он повторяет это вечер за вечером, ночь за ночью. Этот голос смывает с моего лица любую улыбку, каждую попытку быть счастливым.