Но тот, кому стократно превысившая спрос тварь вверяла себя — и уздцы всего, что за ней обещается, слал улыбку безгрешных:
— Мое четвероногое безобидно. Еще щенок!
Столь неуязвим и двусмыслен был кесарь песьих, бегущих устойчивой формы, приневоливших в торс — хоромы железных прутьев, а в лапы — вырванные с корнем деревья.
Не сказать, будто отвечавший нам был убедительнее, чем все другие, но вопросы, вопросы… Если что-то претендует — на единичный случай, на уникальность и необязательность, а тварь сего сумрака до сих пор мне удачно не встречалась, позволительно ли мечтать, что однажды произошедшее — никогда не вступит в те же смятые письма?
Если мы имеем кое-какие богатства сегодня, растянем ли их — на завтра? Как отказ в актерском гении — или в форе неземной прелести, и нестерпимое оскорбление, чей десяток лет не перекричать — наконец найденным прощением, что выжжет обидчика! Как пустолаек, кто вызвались регулярно откладывать на мою дорогу — кучный продукт своего сгорания и мазню беспорядочных движений, но практически стерлись в списках судьбы — до куч… Таки остается — принять и приветствовать?
Тем же, кто счел, будто тьма скрадывает грандиозность пса, и заодно обсчитался в чем-то еще, — приветствовать, что примадонна расстроенного сознания до сих пор не завершена и потребует добавочных изобразительных средств, а может, у этой Лилит вообще нет предела, и выход ее — лишь прелюдия к главному вбросу ничему не соразмерных и неэкономичных форм. Из тех, что не захлебнутся.
В последней трети пути кто-то надышал — торможение, роздых… шаг дороги, снесенный с целым через цезуру, расторгающую общий престиж — с прытями не газели, но западни. Возможно, этот перебой был здесь — раньше прочего, краски в нем явно подвыгорели, и штукатурка отбилась, но запечатана ли разгадка — в роговой кромке выбитого, или в подледном камне, облущенном — шрамами, или в выглянувшей из камня скале, облучающей — взглядом василиска? Что-то проглочено — смыли неутолимый голод, вырвали блатной сигнал или назидание — и заменили барабанной кожурой, будочной косточкой. Не исключено, здесь — тайник, и, чтобы скрыть перевес, тут и там кое-что пристроили, подкрепили, приравняли… И воздух опылен — полковым знаменем на балконе или чьим-то заношенным докрасна облачением, плащом Фемистокла, попоной — и тщатся подсохнуть уже много лет… воздух растянут — сорванными аграфами и иными застежками и шнурками куста. Но догоняющая меня здесь напасть вытягивает по краю — порханье сверкающих, взбалмошных бабочек и скольженье — неотзывчивых: диверсанты, посредники или хранители, и некто очень юный, в съехавшей за затылок спортивной шапочке с длинными ушами, посылает мне свое имя — Саша Карпачев, а полдник — празднество нашей дружбы, и если помнишь, дай знать — блеснувшим фигурным коньком и жужжанием льда, огнем в излуке зимы, или красным всполохом в балюстраде и шиповником и стрижами воскресной долины… а чуть поворачиваю голову — и уже никого.
Но удельный распорядитель пути, дух-высотомер поспешает и заостряет складчатую линию крыши — в силуэт Бейкер-стрит, и корчаги труб — в мушкетерские шляпы с дымящим пером, и копающееся в чердачном антиквариате эхо — в большой шум на холмах, и вытягивает баллады о помолвке — с весной поющих.
Словом, этот миг умолчаний и переполненности, и неисполненности, и сладостей из потерянных именин, каприз на два шага с осадком стойко относит меня — в присыпанный пеплом адрес и, кажется, не залечен — ни катарсисом, ни объедением. Или здесь — переход, которым я никак не желаю воспользоваться?
И когда чертыхнусь на дороге — о забытых дома очках, делающих сегодняшний день — заметным событием, или о зонте, о коробе под грибы, о рукописи, без которой мировая литература мертва… но обнаружив заступ за этот Рубикон хоть на рант, я уже не вернусь.
Действителен ли надлом беды — под ежедневными божествами, изливающими самозабвенный родительский жар, истекающими столь безрассудным плеском, что вся Москва на яликах плывет, и всякое дерево — Москва: в неоспоримой плавучести или в индексе поощрительных имен, таков раствор его век — раскрой берегов, и в лоскутной лагуне — лодочная толкотня: лягушачьи ялики или шлюпки, челны, боты, копотня меж присестами переправ — барки, туеры, каики или каюки, но грядущее ищет, кого подмахнуть особо, посадить на борт — жука-плавунца, горящую невеличку своего пристрастия…