В спевках, спешках и в сени дев, или в воскресении кое-каких стадий натюрморта Гранд деловито изучал — стабунившиеся резервуары: брюхатые и вогнутые, отчетливые и обтекаемые, на ножках и на усах — и всего на йоту надорваны, загнуты и стоптаны, но разгладились, пошли пятнами, но не сломились, празднующие — вторую жизнь, и если не вполне каплющие через край и не половинчатые, то и не выедены до плюсны, и пока Зита отыскивала для поступившего в жрецы отдельный планшет, а для яств — инструмент-черпало укладистое, скверно оттаивающий от прыти уже срезал пробы оттуда и отсюда — ножом, выхвачен из теплого тела «Мальвина» и наспех отерт о нагрудник-5597, изъят из разлагающегося — на килограмм зефира, на два яйца, и на парный орган — стакан песка и стакан масла, и также на орехи…
Пилигримы уносят день — на запад или дальше, за кромку, где сходства случайны, где меняют минуты — на бриллианты или на голубые и пестрые птичьи яйца… или на яйцо птицы Рух. Каждый день выгоняет непременных пилигримов, кому и уносить, что узрели — как не тем, кто отроду не сбивается с силуэта, не вечно идущим и не ведающим запинки? Не пренебрегающим — ни скорчившимся у заставы бродягой, так втянувшимся в надорванные одежды, что и не поймешь: молодой хват или старец? Или спящая красавица? — ни скучающей перед ним тарелкой с серебром, ни распоследним: прикорнувшим рядом — желтым псом с вкраплениями черного пса, с вкраплениями побоев, ни вставшей пред этим — треснутой розеткой для варенья из полтины… Как не уносить утренние правды, если к вечеру выгорают, как добрые дела, и разборчивые невесты уже кое-что прощают, а домы веселящихся превращаются — в домы сетующих, из вертоградов их уходят — цвет и ветер, из вертоградарей — честь, а реки наполняются кровью, в крайнем случае — обескровленным… И найдут ли обратную дорогу?
Он скользит с золотых висков черепицы — и был таков, каков никогда не был — этот день уносимый, так сияют с мокрого тротуара радугами и танцуют в продажном хороводе — велосипеды, от колосса до малютки, должно — на муравья, и схватились руль за руль, и пусть наездников куда-то сдуло, зато колеса еще вращаются и довершают круг судьбы… Так совлекшие день пилигримы, удаляясь все дальше, не уменьшаются, но с каждым шагом, с каждым штрихом самозабвенно возрастают, как внезапно расколовшие лес — вышки высоковольтных сил.
И горит за чужим окном и разгорается на квартал — не то багряный цветок, не то кукла или зеркало с закатом, и снисходит — до превращения в красную водокачку.
В чудо-игрушку, подаренную полвека назад — кому-то в доме, проросшем было над этим декуманусом или кардо — век назад, да приохотятся к воде — и живущие под этими кровлями, и примкнувшая к игроку слобода… Кому же доподлинно известно, почему из детских забав запоминаются — бедные эти? Перчаточная кукла Заяц, белый плюшевый куль с затяжными ушами — перчатка на маминой руке — приветствует детку теплыми, мягкими лапами, шлет любовь от родивших плюшевый куль тети и дяди, которым — по полтораста лет.
А мальчику из соседнего дома купили красную игрушку: металлическая башенка в красной кювете — и водружена разливаться на стол, и сгрудила вокруг себя детей числом — тесный круг, проведших в земных странствиях — не то трижды четыре перемены года, не то уже пять по столько, и обежавшая компанию комната во втором этаже надвинута — на сплетенную из пронзительных скрипов деревянную лестницу.
Или так: красный всполох сократился до пертуссина из детских простуд, до склянки с воспоминанием, превратился в бездонную водокачку и закабалил вкруг себя — залитых льющимся зрелищем, чтоб в свои не то четыре, не то… неважно — превратились в идолопоклонников, в вечно жаждущих, а брату плюшевого кулька с растянувшимися на полвека заячьими ушами давно пора домой, ибо стемнело, и уйти невозможно, даже если твой дом подмоет — и сползет в Ахерон… Есть такие вещи, на которые засмотришься — и все истечет… Оттащите брата Заячьи Уши от красной водокачки! На помощь! Отнимите нас у всего красного… или у всего текущего!
Вдруг откуда ни возьмись — мимо шествует мальчик, несет сверток, и мокрый просвечивает — пунцовым, так что хочется крикнуть ему: а помнишь..? И спохватиться: прошло столько лет, все так огорчительно изменились! Хотя мальчик — определенно тот самый…
— Конечно, случилось! Я же чувствую! — объявляла Зита, сжимая в руках телефонную трубку, еще мокрую от рыданий Нашей Регентши. — Ее ногу подсек дикий кот! Теперь спросите, где ей встретился кот большой дикий, породы — беспросветный циклон? — предлагала Зита и повествовала страшное: — На дне рождения сыночка! Кот свиреп, кусач и не терпит — ничьей суеты, кроме собственной, глаза лживые. Носит имя, редкое для кота, но не для забора… Мало того, что ее сынок живет с котом, возможно, что и сыновий кров записан на кота! По крайней мере — ориентирован: чтоб ничто не качнуло преуспеяние кисоньки, всюду зависли — регламенты! Особыми шрифтами, отпечатаны на цветном принтере. В ватерклозете — уведомление гостям: не закрывать дверь при своих делах, потому что коту может потребоваться кошачий ящик в подножьях унитаза. Крупный накат в кухне — не сдвигать кошачий сервиз ни на коготь: если кот обнаружит свои борщи и разносолы не там, где привык, может потерять аппетит, а что сам подкосит — любого… Входная дверь запрещает вам распахиваться — на все телеса, не дай бог сын циклона и Сиама смотает удочки… но какой идиот, даже из котов, улизнет от этих благодатей?